Для меня, девятилетнего, все было интересно, как в фильме «Чапаев». Стрельба, непрерывные с тупой немецкой пунктуальностью бомбежки пикирующих «Юнкерсов», первое в жизни море с голым утопленником в Туапсе и т.п., но к истории моей электроники это отношения не имеет.
Электроника (радио) продолжилась в абхазском городе Очамчире, где отец организовал сначала только радиовещание. Помогал ему местный радиолюбитель, добрый грузин Павлик Аланишвили. Интересное для меня радио началось вскоре по приезде в Очамчире. Как и везде на Волге и в Каневской, мы жили при радиоузле. К отцу привозили большие трофейные радиостанции – черные ящики с аккуратными немецкими надписями.
Отец с П. Аланишвили и двумя приставленными к нему солдатами непрерывно их разбирал и снова собирал, меняя необычные детали.
Только в конце войны, когда его наградили медалью «За оборону Кавказа», он объяснил мне, что из трофейных «Телефункенов» он собирал радиостанции для морских десантников Красной Армии и Флота.
Немецкие радиодетали сильно отличались от советских: лампы были с другими цоколями и панелями, трансформаторы, конденсаторы, сопротивления были сделаны аккуратно, имели цветную маркировку – мне они были интересны. Отец переработал много немецкой радиоаппаратуры и, как выяснилось, отбирал детали для восстановления Каневского радиоузла.
Немцы были выбиты с Кубани уже следующей весной, и в марте 1943 года на полуторке, груженой трофейной радиоаппаратурой, мы вернулись обратно в Каневскую, где к лету отец восстановил взорванный радиоузел, а ейский генерал Хрюкин подарил Каневскому радиоузлу новую мощную дизельную электростанцию.
После окончания войны многие демобилизованные местные солдаты и офицеры привозили трофейные радиоприемники и, как правило, просили отца восстановить их. На восстановление одного приемника иногда уходило 2-3 привезенных. Наблюдая за работой отца и «экспериментируя» с оставшимися деталями, я и сам стал радиолюбителем. Это первое в моей жизни увлечение породило второе – из собственноручно собранных радиоприемников я впервые после фильма «Веселые ребята» услышал в программах Уиллиса Канновера музыку свинговых американских оркестров уже на собственноручно собранных многокаскадных супергетеродинных приемниках. Увлечение электроникой и музыкой осталось у меня на всю жизнь.
Мое увлечение детекторными приемниками, руководимое отцом, в четвертом-пятом классах быстро сменилось ламповыми супергетеродинами. Я ощущал настоящее счастье, когда после многих дней труда с использованием примитивных инструментов, в основном напильников (дрель ручная, конечно, была только у отца), большого паяльника от дров соединял все по схеме отца, ошибался, переделывал и, в конце концов, получал добытый лично мною радиозвук. Настраивал, отстраивал, улучшал.
Я открывал через мое радио мои миры, и одним из первых из них был The Voice of America, The Music of USA. Willis Connover, The Jazz Hours.
Это был <…> второй мир. Мир джаза. А затем последовал третий мир – мир всего мира с разными голосам, языками, музыкой. Этот третий мир, мир стран и народов, отец многократно усилил, подарив мне к двенадцатилетию трофейный альбом почтовых марок Schaubek, выкупив его у какого-то казака, прихватившего его на всякий случай. Продолжилась школьная жизнь: умеренный комсомол, стенгазета, станичный спорт. Каждую осень всех учащихся школы «бросали» на уборку свеклы, кукурузы, клещевины и конопли для местного лубзавода (завод производил веревки, морские канаты).
До сих пор не могу прийти в себя от испытанного в детстве потрясения после просмотра фильма «Кубанские казаки». Там была другая, неведомая Кубань. Тридцать тысяч жителей станицы Каневской в это же время обходились коптилками и керосиновыми лампами, не знали, что такое водопровод и канализация, я ежедневно месил грязь по дороге в школу и обратно, а в классах в то же время замерзали чернила.
В девятом классе наступило время выбора. Несмотря на отговоры учителей и друзей, я собрался в Москву. Там хотя и не было оркестра Гленна Миллера, но зато был оркестр Леонида Утесова.
Но радио, специальность и смысл жизни моего отца были основой. Школьные годы проходили один за одним, как месяц с будильником в утесовских «Веселых ребятах». В старших классах пошли разговоры о дальнейшей учебе. Ребята собирались в Ейское летное училище или, в крайнем случае, в РИИЖДТ – Ростовский институт инженеров железнодорожного транспорта. Я хотел учиться радио, энергетике, электронике (малоупотребительное тогда слово). Меня интересовала физика и химия. Как хобби – история и география. По всем этим предметам я никогда не имел ниже пятерки (может быть, иногда «4» по физике). Кто вел физику, не помню, а вот химию – Вера Павловна Омельченко, историю – Александр Рослик, фронтовик, ходил в форме. Географию – Иван Ефимович Салион, потерявший на фронте глаз. Прекрасным учителем русского языка был Марков – «Кудес». Я был примерным учеником, но уже топорщился – повздорил с немкой. Медалистов у нас не было.
Джаз Утесова. Кадр из фильма «Веселые ребята»
Учителя, особенно Кудес, уговаривали меня не лезть на рожон и не меряться силами с избалованными образованием и культурой москвичами. Уже тогда, и, наверное, всегда, Россия опасалась и недолюбливала москвичей. Но это меня скорее мобилизовало, чем напугало и, точно, помогло. В конце июля 1951 года я помню лихую утесовскую военную песню, ухваченную, конечно, из радио «С боем взяли город Брянск», и хор «бывших мальчиков» (Котлярский, Ривчун, Кандат, Кауфман, Мунтян…) вторил ему джазово рассинкопированным хором. Вряд ли это покажется серьезным, но именно эта мобилизующая песня, одна из многих любимых мною тогда утесовских фронтовых и послефронтовых.
Радио, в том числе тогда уже собранное мной, приносило мне много интереснейшей музыки. В первую очередь, это была утесовская песня «Барон фон дер Пшик», где Котлярский верещал звуками посаженного на русский штык любителя «покушать русский шпиг», и песня американского бомбардировщика с Леонидом и Эдит «Мы летим, ковыляя во мгле, мы идем на последнем крыле», суровая «Ты одессит, Мишка».
Но… «значит нам туда дорога». Мама рыдала, убивалась на вокзале. Я был тупо черств и нагло целеустремлен.
Вечерний Казанский вокзал. Москва – и ничего в этом звуке для меня не было. Трамвай? Бутырский вал, ул. Лесная. Бутырка! Дядя Вася Скворцов, тетя Маня. Поиск радио.
1. Механический институт на Кировской: нет радио, нет общежития, нет стипендии с «3» (москвичи!).
2. МЭМИИТ на Сущевской. Нет радио, есть энергетика, есть общежитие, есть стипендия с «3». Победа на экзаменах 5+5+4+5, легкая и быстрая победа. Провинциальная подлость: быстро сдав письменные математику и физику, на просьбы помочь: «Ты москвич? Гуляй!»; «Ты откуда?» – «Из Челябинска». «Давай, помогу».
Набрал +4 к проходному баллу, но нет радио, нет физики, нет химии. Рядом с дядей-тетей Скворцовыми на Лесной – МХТИ имени Менделеева. Инженерный физико-химический факультет. Слова: ядерная физика, приборостроение, физико-химические исследования. Остальные факультеты звучат уныло: неорганическая и органическая химия, силикаты, топливный факультет. Конечно, на физико-химию, вперед! «Брянская улица» оборвалась на контроле зрения. Группа № 27 – сборная. В ней оказались авантюристы вроде меня и «сомнительные личности» вроде Феди Григорьева, сына всемирно известного академика-геолога, «скрывшего» геологические богатства Страны Советов и погибшего в 1949.
Наверное, Роберт Фейнман со своей лекцией 1953 года There is a Lot Of Space At The Bottom не потряс так сильно американское общество физиков, как потрясли меня лекции по физхимии профессора Анатолия Федоровича Капустинского на 1-м курсе МХТИ им. Менделеева. Артистично и изящно выстраивая грозди гениальных открытий Галилея, Ньютона, Фарадея, Максвелла, Эйнштейна, Паули, Борна, Ферми, Лавуазье, Дирака, Резерфорда, Сцилларда, Иоффе, Курчатова и многих других, он вносил меня в мир одной двуименной науки – физической химии. Не физики и не химии. Не сжонглированной химфизики, а физхимии.