– Завтракать будешь?
Мать, вытирая руки посудным полотенцем, вышла в прихожую.
– А где собака?
– Представляешь, – затараторил Глеб, вращая глазами, – смылся! Только-только был рядом – и нет! На-ка, подержи…
Он сунул матери камень, и та машинально сгребла его в горсть.
– Так надо поискать! – она удивленно вскинула густые, колючие брови. – Что это за штука?
– Держи, не урони! – приказал Глеб вместо ответа. – И ради Бога – не клади никуда! Ну, хочешь, сунь в карман передника.
– Черт знает, что, – проворчала та, пожимая плечами. Она их так и не опустила, Глеб даже непроизвольно зажмурился. От матери остался только образ, и Глебу на миг померещился серебристый оклад. Камень выпал, со стуком ударился об пол и немного прокатился. Мать стояла неподвижно, с бессмысленным удивлением, увековеченном во взоре. Обойдя фигуру боком, Глеб перебрался в отцовскую комнату. Батя уже сидел на постели и совал босые ноги в шлепанцы: шум привлек его внимание, и он намеревался выяснить, что происходит. Глеб опустился рядом и положил на отцовские колени предусмотрительно подобранный камень.
– Батя, ты только не перебивай, – начал Глеб. – Это потрясная штука. Это… это… как бы тебе растолковать… м-м-м… – Он замычал, якобы расписываясь в неумении подобрать слова. Отец, от природы любопытный до чертиков, терпеливо ждал, готовый на время забыть недавнее оскорбление. – М-м-м… – не унимался Глеб. – В общем, иду я по тропинке, вижу – что-то странное валяется, вот-вот наступлю. Ты меня слушаешь? – Он задал этот вопрос просто так, хотя и знал наверняка, что уже никто его не слушает: ухо прежде разума отметило остановку хриплого старческого дыхания. Глеб чуть отодвинулся и посмотрел: ну, вот и все.
Он тихо встал и бесшумно вышел вон, прошел к себе, стараясь не касаться иконописной матушки. Очутившись в своей комнате, подошел к окну, осторожно отвел занавеску. Окно выходило на пустырь, Джима и деревьев видно не было – чтобы их узреть, надо отправляться на кухню, но Глеб почувствовал, что сейчас не может этого сделать. Поэтому он оставался стоять истуканом и жадно высматривал в пейзаже признаки нездорового оживления, паники, суеты… Снаружи, однако, было тихо и буднично. Глеб отвернулся.
Семейный альбом – вот на что это похоже, подумал он. Семейные альбомы он мог рассматривать часами, буквально сливаясь с черно-белыми жуками в черно-белом же янтаре. Ему никогда не надоедало вновь и вновь устанавливать внутреннюю связь с теми, кто ушел навсегда, или с теми, кто сами по себе пока еще находились рядышком, вживую, но те, кем они некогда были, переместились на картон – то глянцевый, то матовый. Они – и первые, и вторые – всегда находились под рукой, он мог вести с ними пространные беседы, лишенные подчас всяческого содержания – порой дело доходило до элементарных гласных звуков, и Глеб тогда останавливался, пребывая не в полном еще сознании, находясь в лишенном бытия промежутке между двумя мирами. Иначе, как сентиментальностью, такое не назовешь. И что же в сентиментальности ужасного? Всегда, стоит сбиться на сантименты, присоединяется непонятный стыд, возникает неловкость, желание сотворить некое хамство вопреки недавнему настроению. Видимо, с тем, кто любит жизнь настолько, что не смеет оказаться с нею лицом к лицу и вынужден ограничиваться созерцанием, полным грусти, не может быть по-другому. Да, он не в силах выносить все, что любит, в натуральном, трехмерном виде – пусть тогда будут узоры. Они не заговорят, не обидят, не ударят, но зато навсегда останутся при нем, под боком, готовые к безмолвному общению. Жаль, что в альбоме не будет Дианы, он бы выделил ей отдельную страницу. Но Диана, если и придет, то только вечером, а к вечеру в округе многое изменится. Скорее всего, она просто не осмелится дойти до квартиры. Он много бы дал за возможность увидеть ее обездвиженной, в неугасаемом сиянии внутренней красоты, ставшей наконец-то видимой.
Глеб не сразу понял, что в дверь звонят. Про себя он уже решил, что звуков больше не будет. Ступая все так же бесшумно, он прокрался в коридор и встал возле двери. Прислушался, и тут звонок ошпарил его снова.
– Кто здесь? – спросил Глеб встревоженно.
– Я, открой, – ответила из-за двери Диана. – Я серьги забыла.
Глеб смешался, он не мог поверить в свое везение.
– Хорошо, сейчас, – вымолвил он после паузы. – Очень кстати – у меня для тебя есть сюрприз. Только уговор: закрыть глаза и не открывать, пока не скажу.
Из-за двери донесся вздох. – Ладно, закрою, – послышался раздраженный голос. – Открывай скорее, я тороплюсь.
«Как же, торопишься ты», – подумал Глеб, и приотворил дверь. Диана, разумеется, пялилась на него во все глаза.
– Ты обещала, – возразил на это Глеб с невозможной суровостью.
Та просунула ногу в щель и зажмурилась. Глеб взял ее под руку и быстро провел мимо матери в комнату с зеркальным потолком.
– Можно смотреть? – спросила Диана, и в голосе ее прозвучало отчаянное желание поскорее ознакомиться с сюрпризом.
Глеб разрешил, та обвела взглядом комнату и разочарованно поджала губы.
– Погоди, не спеши, – Глеб слегка коснулся ее руки. – Имей хоть чуточку терпения. Раздевайся, иначе сюрприз отменяется.
– Все ты врешь! – воскликнула Диана. – Сказано же: я спешу, – и сразу стало ясно, что врет она. Глеб загадочно безмолвствовал, и Диана сдалась.
– Не ожидала, – протянула Диана, и покорно расстегнула юбку. – А где же святое семейство?
– Выгнал выгуливать пса, – Глеб молча смотрел, как она аккуратно складывает одежду на выцветший пуфик. Когда стриптиз состоялся, он осторожно толкнул ее в плечо, и Диана опрокинулась на спину, отразившись на потолке.
– Вот, – Глеб положил ей на грудь камень.
– Не поняла, – Диана взяла сюрприз и принялась сосредоточенно изучать. Лицо ее становилось все более хмурым.
– Конечно, так вот с ходу не поймешь, – согласился Глеб. – С виду простой булыжник, но в нем сокрыты замечательные свойства. Он превращает все, с чем соприкоснется – кроме своего хозяина – в узор. Узор уникальный, волшебный, какого не видывал свет. Я часто думал: как было бы здорово не трогать тебя, а просто находиться рядом и смотреть, как ты лежишь, унесшись мысленно в далекие края, полные соблазнов. Как было бы прекрасно не слышать тебя, и говорить самому – сколько влезет, до сухости во рту, до боли в языке. И сколько странного очарования таилось бы в пухлом гербарии, где ты сохранялась бы в виде хрупкого кленового листа, засохшего двести лет назад, но так и не растерявшего красок. Позволь же пригласить тебя в альбом – я обещаю посвятить тебе стихотворение и написать его рядом. Я прочту его вслух и раз, и другой, и третий, а ты останешься лежать, как лежишь сейчас, взирая на себя саму, в такой же степени нетленную, потому что отражение не может истлеть. Одно мне интересно: слышишь ли ты меня сейчас? довольна ли ты? какие рождаются – если рождаются вообще – идеи и мысли в твоей голове? Нравятся ли тебе твои волосы, отныне и навсегда оплетшие подушку бесплотной паутиной?
6
– Восхитительно! – так, с неподдельной искренностью, обратился поклонник, зашедший к художнику на огонек. – Особенно мне нравится вот эта, с человеком в центре. Как живой! Все, что вокруг, нереально, хоть и выписано с очевидной дотошностью, а он один – почти реален! Создается впечатление, что он сию же секунду шагнет в эту комнату.
Польщенный художник усмехнулся и посоветовал:
– Подальше, подальше отойдите! Разве вы не знаете, что картины не рассматривают, уткнувшись в них носом. Вы бы взяли еще микроскоп: тогда бы вам крупно повезло, вы увидели бы бугры, бороздки и массу прочих несовершенств Творения – хочется вам верить, что с большой буквы. Отойдите сюда. Вот так. Согласитесь – с этого места он гораздо живее!
– Совершенно верно.