За изрытой кривой дорогой, дальше от берега, уютные дачные домики мелкого чиновничества с огородами и баньками, – из одной вышел голый пузатый абориген – знакомый нашим спутникам клерк, мы ему помахали.
У самого берега, в березняке, пестреющем старым хламом, в песке деревянные столы и лавки. А слева, далеко на излучине, в низине клубится зелёная роща и недосягаемо выглядывают коттеджи местной элиты, на месте выселенного туберкулезного санатория. Там, в резиденции губернатора, руководство организовало приём высоких столичных гостей. А нам откомандировали встречавшего нас директора агрохолдинга – провести отдых на лоне природы. Он всё время звонил по мобильнику, матеря кого-то. Видимо, продолжал работать.
Наши новые друзья, хозяева, в весёлом предвкушении разгрузили из микроавтобуса продукты. Они посадили почётных гостей на лавки по одну сторону, а сами сели по другую. Это те самые наивные и честные провинциалы, кого я предполагал встретить. Их гостеприимство, доброта были естественными, из прошлой малонаселённой окраины, всегда открытой пришельцу. На усмешки Олега отвечали доверчиво, не подозревая подвоха.
Рядом со мной на скамью плюхнулась моя Беатриче, точёная, как из полированного дерева, слегка прикрытая лёгким цветным сарафаном.
Встав на песке, выпили из бумажных стаканчиков за гостей.
– Как у вас насчёт чёрной икры? – невинно спросил Олег. Он был серьёзен, явно уязвлён тем, что его не взяли на пиршество центрального руководства с губернатором.
– Вы о чём? Такой не слышали, – весело отрезал директор.
– А осетры? – пренебрежительно понюхал какую-то отварную рыбку Олег.
– Такой рыбы не знаем.
– Её давно здесь нет, – вздохнул писатель.
Гурьянов съязвил:
– Гербом края станет зубастая болотная рыба, с толстой шкурой, что не счистишь.
Олег не мог смириться.
– А там, у губернатора, небось, едят и чёрную икру, и осетров. Почему вы смиренно принимаете всё, как есть?
Местные молчали, им было неловко.
– Так заведено, – скромно ответила Эльнара.
Олег помрачнел.
– Гибель рыбы – к концу света. Что же здесь произошло, какие катаклизмы? Может, перемена климата?
– Похоже, так! – нервно почесался Гурьянов. – Прежнее изобилие большевики сократили, а либералы совсем уничтожили.
Олег глянул на него снисходительно, привыкший к нападкам на либералов. Местные были смущены.
– О наших делах вы знаете понаслышке, – сказал директор, почему-то усталым тоном. – То есть, постоянно не жили.
– А чего у вас осталось? – небрежно бросил Олег.
– Много чего, – ласково сказал писатель. – Это надо почувствовать. Прочитайте мою книгу.
Мне нравился этот безответно добродушный писатель.
– Уже просмотрел! Я восхищён! – вскричал Олег тоном кота Бегемота и вытащил из папки голубую книжицу с тёплой надписью автора. – Какая чистота местной души! «Когда справляли новоселье, рыбаки, как водится, пустили в новый дом котёнка. А на дворе, в собачью конуру, поместили щенка с лисьей шубкой и мордочкой, по кличке Пулька, в курятник – петуха Петра. Все они прижились, значит, ко двору». – А стиль! – восторгался Олег. – Праведных отшельников.
Писатель смотрел на него добро, как на шалуна.
Моя Беатриче бедово бросила:
– А давайте споём! Затопи ты мне баньку по белому…
Взметнула мотив таким дурным голосом, что все стали хохотать.
Она не смутилась. Мы с Олегом разноголосо подхватили:
– Я от белого света отвык…
Она неожиданно оборвала, и голоса тоже сникли.
Снова выпили. Писатель добродушно рассказывал об уникальном крае. Его рыхлое лицо с седыми кустами бровей расплылось радостью. Я воображал, сколько дорог он обошёл, и каждую изобразил, хотя бы мысленно, – всю его жизнь сказочного Берендея.
Олег вторил цитатами из голубой книжки:
– «Григорий Калистратович заготавливал себе дрова в лесу, жена Любовь Ивановна поместила в клетку крольчиху Кралю. Пулька шагнул навстречу, но та шлёпнула его лапой и забилась в угол. Пётр захлопал крыльями». А ты, отец, до сих пор в осаде тоталитарного режима, уходишь в природу!
Я знал, что Олег проповедовал концептуализм.
Эльнара оживилась, стала рассказывать о своём предприятии.
– У нас все молодые, директор тоже молодой душой. Шумно, интересно.
– А сколько у вас в крае получают? – снисходительно спросил Олег.
– Двенадцать тыщ в среднем.
Олегу стало больно за аборигенов.
– Как на такие деньги можно прожить? Модернизируемся, а народ всё равно живёт в нищете! Как сто, тыщу лет назад!
Эльнара улыбнулась.
– А что нам! В регионах у всех такая зарплата. Здесь жить дешевле.
Писатель извиняющимся тоном сказал:
– В наших людях осталось духовное богатство! Вы почувствуйте – в каждом есть спокойствие силы, она не даёт падать духом в нищете. Весь край живет на подъёме.
Глаза Гурьянова остро блеснули в чёрной оправе очков.
– О чём вы говорите? Это раньше в нас была духовность. Люди были бескорыстны и благородны. Вспомните молодость – мы горели великими стройками. Чистым огнём! То был особый, удивительный мир, который умирает сейчас катастрофически. Для меня заменить его нечем, и моя боль никогда не смирится.
– Фальшивым огнём горели! – бодро сказал Олег. – Ты-то жил хорошо, делал карьеру. Несмотря на то, что отца посадили.
– Да, мой отец был репрессирован! Но это не отменяет великую идею! А что сейчас, мирно? Куда привели либералы?
О чём они? Я ощущал блаженство, как телёнок, и не нравилось возвращение к спорам из прошлой жизни.
– Не трожь либералов! – Олег угрожающе нацелил пластмассовую вилку на Гурьянова.
– Нет смыслов, нет веры. У либералов нет идеи.
– Смысл в том, чтобы жить. И хорошо жить. Без идеологий.
– Кому хорошо жить? И как жить? – горестно спросил Гурьянов, беззащитно оглядываясь. – Без веры, без цели?
Мне стало неловко перед гостями.
– Это они оттачивают искусство диалога. Ищут истину. И учтите – без мордобоя.
Директор примирительно сказал:
– Нужно работать по совести, без захватов чужого.
В спор робко встряла Эльнара.
– У нас в Черёмушках добрые люди, делятся последним, доверчивые, даже двери на замки не закрывают.
Что это за свободные Черёмушки, где нам предстоит поселиться?
Стало зябко у галдящего стола, уютно замкнутого в пьяных разговорах. Моя Беатриче решительно встала, восхитительно перелезла через меня и пошла прочь, к берегу. Я подождал, и почему-то поплёлся за ней по песку. Фигурка её казалась затерянной у розовой бездны воды, на фоне зари. В глазах её увидел тоску.
– Не люблю пустых разговоров, – не глядя, отрывисто бросила она.
– А мне здесь всё нравится. И вы.
– С чего бы? Вы презираете нас. Думаете, тупые? В Москву, в Москву? Блистать на подмостках?
Она зябко поёжилась, обняв плечи, хотелось прикрыть её.
– Я, наоборот, рвусь в провинцию. Я ведь провинциал.
– Дело не в месте.
– Да, дело не в месте. Мы никуда не ходим, и Кремль толком не видели.
– И мы на Волгу не ходим. Что там делать?
– А чего же вы хотите?
– Ха, ха. Так бы я тебе сказала!
Я бы сказал тебе, чего я хочу.
Помолчав, она продолжала:
– Вот, прочитала в одной книжке стихов, нашла на помойке: «Я болен болезнью дикаря, вокруг которого – небо и море. Как чистый лист, первозданно восходит заря, но племя стоит, затеряно в вечном просторе». Если хочешь знать – мы такие дикари.
И спохватилась:
– У нас всё проще. Здесь борьба за власть, за бюджетные деньги. Губернатор – миллионер, захватил лучшие природоохранные места.
Её инициативная группа боролась за возвращение санатория в низине с целебным воздухом, отнятой для коттеджей чиновничьей элиты. Так чуть не пристрелили. Мафия. Её искала милиция, самооборона в Черёмушках прятала.
– Мы тут как заноза. Наши программы не принимают. За протесты запросто могут посадить.
– А муж поддерживает?
Она споткнулась.
– И не было никакого мужа!
И продолжала:
– Уже появились новые настроения. Как перед грозой. Ничего не боятся, режут правду-матку в «ящике», и в газетах. Даже прилипалы вслух выражают недовольство. Я тоже воспрянула, продолжаю бесить начальство. Оно поняло, что могут сковырнуть, и мы стали опасными. Видели демонстрацию на форуме? Будет ещё веселее – многотысячная демонстрация. Говорят, ОМОНу отменили выходные.