– А что такое?
– Сир-тя угнали их, чтобы принести в жертву своим жестоким богам!
– Ой, спаси, Господи! – Испуганно перекрестившись, сидевший за веслом Афоня обернулся к священнику, коего давно уже считал своим покровителем. – Не дай бог угодить в лапы нехристям.
Отец Амвросий, хмыкнув, пригладил бороду:
– Ничо, Афонасий. Доберемся – там поглядим, кто кого. Идолы порушим, пожжем капища. То доброе, угодное Господу дело.
– Так-то оно так, – недоверчиво качнул головой парень. – Да ведь вогулич наш говорит: нехристи-то – волхвы, ага! Как же мы с ними сладим?
– Сладим! – уверенно заявил святой отец. – Кто в вере православной крепок, тому никакие волхвы не страшны! Святый животворящий крест да слово Божие – всяко посильней нехристей будут!
Афоня облизнул губы:
– Ой, отче… И все же сомненье меня берет… Все ж таки нас-то не очень и много.
– А ты не сомневайся, отроче! Лучше чаще молись!
– Да я молюсь, отче.
…Отношения казаков с девушками складывались по-разному. Бывших пленниц сам атаман строго-настрого приказал не забижать – никто и не забижал, действовали уговорами, лаской. Уже наметилось несколько пар, и ходили упорные слухи, что кое-кто – к примеру, рыженькая Авраама и кормщик Кольша Огнев – уже давно яко муж с женою живут – в блуде. Слухи таковые вызывали зависть, а отец Амвросий даже несколько раз говорил с кормщиком, вразумлял… дело шло к свадьбе.
Что же касается молодого атамана и Насти, то упрямая девушка по-прежнему отказывала в близости, да Иван и не настаивал – боялся обидеть, спугнуть то самое нарастающее чувство, что с недавних пор связывало их обоих. Наверное, и здесь нужно было бы подумать о свадьбе, но Еремеев пока молчал, подбирал кандидатов на роль посаженого отца и сватов. Тем более дел в походе хватало, да еще нужно было хорошенько подумывать о зимовье. Землянки рыть либо строить избы…
– Не надо рыть ничего, да-а, – повернул голову проводник. – Здесь чуть вниз по реке – заброшенное стойбище, деревня. Курум-пауль называлась когда-то, да-а. Ныне осквернена: сир-тя напали, убили, увели всех, колдовали – с тех пор там никто не живет. А жилища, амбары – остались, частокол разве что починить, да-а. И это…
Маюни замялся, искоса поглядывая на отца Амвросия. Тот сидел далеко, на корме, и беседы сей не слышал.
– Ваш шаман, я вижу, могучий, да-а. Пусть поколдует, и злые чары сир-тя уйдут – снова в стойбище жить можно будет.
– Поколдует, – еле сдержав смех, заверил Иван. – А стойбище – это славно. Говоришь, и дома там есть? Настоящие избы?
– Есть, есть, – улыбнулся остяк. – Никто их не разрушал, все колдунам досталось, сир-тя. А сир-тя тепло любят, им холода ни к чему – вот и ушли, вернулись к своему злому солнцу.
Поправив на голове шапку, атаман почесал шрам и тихо спросил:
– А от стойбища до солнца злого – далеко?
– Недалеко, – задумчиво пояснил Маюни. – Но и не так уж близко. Четыре раза по семь дней пути, да-а.
– Верст четыреста. – Иван покивал, оглядываясь на корму, где сидели девчонки: переглядывались, смеялись, говорили о чем-то своем. Отец Амвросий, нынче бывший за кормщика, вполголоса затянул песню про Илью Муромца. Перестав смеяться, девушки дружно подхватили – вышло хорошо: слаженно, славно.
Даже Маюни – и тому понравилось:
– Хорошо поют, да-а.
– Так ты до самого идола златого нас проводишь? – улучив момент, справился атаман.
Игравшая на тонких губах остяка улыбка живо сошла на нет:
– Что ты, господине! Там же колдуны. Вам золотой идол нужен – вы и идите. А дорогу я покажу.
– Так ведь дедушка твой, сам же говорил, шаманом был, – подначил Иван с усмешкой. – И бубен теперь у тебя есть.
– Их колдовство сильнее, – со вздохом признался отрок. – Это дедушка был шаман, а я…
– Ладно, – атаман похлопал парнишку по плечу, – там разберемся. Так далеко, говоришь, твое стойбище?
– Да недалече уже, да-а. Через три дня, коль позволит Аутья-Отыр, доплывем.
– Кто-кто позволит?
– Аутья-Отыр. Большое, могучее божество, речное. В устье Ас-ях живет, в образе большой щуки, да-а.
…Аутья-Отыр позволил – до заброшенного стойбища казаки, как Маюни и обещал, добрались за три дня, без всяких недоразумений, если не считать случайно свалившегося в воду Афоню Спаси Господи – неудачно прошел по борту, вот и грохнулся, брызг целую тучу поднял, а сколько крику было! Девчонки бедолагу в свой шатер забрали, растерли барсучьим салом, чтобы не захворал. Не захворал Афоня, Бог миловал – из шатра выбрался весь в смущении, красный… но довольный.
– Нам, что ль, тоже за борт нырнуть? – смеялись казаки. – Потом бы к девам, в шатер…
– Я вам дам, к девам! – Отец Амвросий сурово погрозил охальникам кулаком. – Гребите ужо да молиться не забывайте.
Если б не Маюни, проплыли бы мимо: селение остяков с реки не очень-то было заметно, сей таежный народец вообще не любил выделяться, вот и избы себе неприметные выстроил – не избы даже, а полуземлянки, с бревенчатыми, обложенными дерном крышами.
Внутри жилищ неожиданно оказалось просторно и даже уютно, хоть и темновато – свет проникал лишь сквозь распахнутую дверь да в отверстие для выхода дыма. Зато очаги казаки растопили сразу, как только осмотрелись. Как проводник и говорил, селенье оказалось покинутым – в землянках валялся нехитрый скарб да гнили оленьи шкуры, а кое-где, ближе к околице, белели разбросанные человечьи кости.
– Зверье обглодало, – перекрестившись, покачал головой священник. – Надо бы похоронить, а то нехорошо как-то.
– Да, нехорошо. – Иван согласно кивнул и понизил голос: – Одначе те, чьи кости, ведь нехристи… как их погребать будем? Просто так, что ли, зарыть?
– А про то, друже, у остяка нашего спросим, – неожиданно заявил отец Амвросий. – Пущай по-своему упокоит, хоть и нехристи, а все ж – люди. Негоже так-то…
Обернувшись, Еремеев махнул рукой уже начинавшим ставить частокол казакам:
– Эй, парни. Как закончите – соберите кости.
Вдруг услыхав девичий смех, атаман обернулся, увидев возвращавшихся из лесу девушек: их водил Маюни, показывал какие-то пахучие травы – хоть как-то заменить соль, запасы которой таяли прямо на глазах.
Настя подошла ближе, сверкнула глазищами карими – видать, услыхала приказ. Волоса ее, как всегда распущенные – не отросли для кос еще… а скорее, девчонке самой не хотелось косы, – связывала лента из оленьей кожи, на плечи, поверх рубахи, была накинута старая малица с изящным узорчатым рисунком:
– Вот… одежонку в избе нашла. Как раз!
Стоял легкий морозец, девчонки пришли из лесу веселые, разрумянились, трав нужных мешками набрали и собрались завтра за морошкой идти.
– Ой, ягод там, на болоте, много – страсть! – похвалившись, Настя понизила голос: – Ты, атамане, мужиков-то от работы не отвлекай. А костяки мы соберем, чего ж.
Еремеев повел плечом:
– Ну, собирайте, раз такое дело. А ты, Маюни, скажешь, как соплеменников твоих схоронить.
Парнишка сурово сдвинул брови:
– В лес надо нести, да-а.
– Так отнесем!
– А потом… в бубен бить буду. Один. Не надо, чтоб видели…
– Не надо – так не надо, – махнул рукой атаман. – Как скажешь.
Все принялись за дело: девушки собирали разбросанные по стойбищу кости в большие плетеные корзины, найденные тут же, в деревне, мужчины вплотную занялись частоколом и починкой землянок, рубили да таскали бревна, благо лес был – вот он, здесь, перекрывали в два наката крыши, обкладывали дерном – чтоб зимой, даже в самую лютую стужу, в землянках держалось тепло.
Молодой атаман деятельно руководил всеми, а то и сам подставлял плечо:
– А ну, братцы, ухнем! И-и-и… раз!
Девчонки унесли собранные кости в лес, к старому ельнику, куда указал проводник. Вернувшись, разложили костры да принялись готовить ужин – на всю артель. К тому времени специально выделенные Еремеевым казаки уже натаскали из реки рыбы и даже запромыслили кое-какую дичь. Вернулись довольные:
– А ничо! Зверья да рыбы здесь много, перезимуем, не пропадем. Эх, еще бы хлебушка!
Иван скривился: с хлебушком дела обстояли ненамного лучше, чем с солью, – прихваченных с собою в путь запасов муки хватало еще примерно на месяц, и то – затянув пояса. Ну, хоть дичи, да рыбы, да ягод – было. Хватало с избытком!