– Что он от тебя хочет? – спрашивает Дашкевич, когда я вхожу в кабинет.
Оторвавшись от компьютера, он смотрит на меня с участием и в то же время прицениваясь. Словно пытается на глаз определить, чего я теперь, после визита к шефу, стою. Рухнули мои акции, или прыгнули выше отведенного мне потолка?
– Так, – неопределенно бросаю я, – не слушается.
Хмыкнув, Дашкевич придвигается к монитору и по яркому мельканию на его лице я понимаю, что он занят раскладыванием электронного пасьянса. Я не представляю для него конкуренции, и он продолжает играть, не опасаясь мелких коллегиальных пакостей с моей стороны. Я для него не опаснее ужа, неприятной на вид, но совершенно безвредной твари, на которую нужно просто не обращать внимания.
На моем же пути возникает очередная преграда, возникшая, как и большинство неприятностей, в моей собственной голове. Бросая взгляд на Дашкевича, в паре глаз которого отражаются аж два монитора, я мысленно недоумеваю: как же я раньше не задумывался о мнении Мостового по поводу моих служебных докладов? Как он должен относиться к моей работе, зная, что моя главная задача – следить и докладывать? Да и что я должен был делать, чтобы не вызвать подозрений, будь я на самом деле засланным соглядатаем? Быть предельно пунктуальным или сплести вокруг себя паутину лжи?
Набирая номер мобильного телефона Догилевой (впервые за семь месяцев я наведался в святая святых, во внутреннюю базу данных, правда, третьего уровня доступа), я оказываюсь в плену одной из своих навязчивых идей. Мне кажется, что я делаю что-то не так, и это настолько сбивает, что подготовленные для личной встречи вопросы я едва не вываливаю прямо по телефонную трубку. Меня спасает сама Догилева, ничего об этом, разумеется, не подозревающая.
– Вы, наверное, по поводу убийства журналиста? – слышу я в трубке. Будь у меня голова чуть менее занятой, я бы не удержался и уточнил, действительно ли говорю с Татьяной Догилевой. Настолько этот низкий голос из трубки не вяжется с ее экранным образом.
Но я лишь подтверждаю ее предположение и уточняю, где и когда мы смогли бы переговорить.
– Даже не знаю, – говорит она. – Приезжайте на Забелина дом три дробь три на студию звукозаписи. Это метро «Китай-город», кажется. Или вы на машине?
– Я постараюсь побыстрее, – ухожу от ответа я. – Вы когда там будете?
– Давайте к трем. Получится у вас?
– Конечно, получится, – говорю я. – Спасибо!
Догилева мне представляется в каком-то белом пышном платье – в нем она выглядит одновременно невестой и хозяйкой бала. В таком наряде, если меня не предает память, она запомнилась по фильму, ни названия которого, ни даже общего контура сюжета я не вспомню без подсказки. Она же встречает меня в джинсах и в белой футболке, и наше личное знакомство не доставляет нам обоим удовольствия: я вынужден был ответить на ее жест и протянуть в ответ свою взмокшую кисть.
Идиотская жара! А тут еще кофе – две дымящиеся чашки нам приносит девушка в шортах с большими, пожалуй, даже болезненно выпученными глазами.
– Мы здесь озвучиваем, – окидывает взглядом помещение Догилева, не уточняя, что, собственно озвучивает. Может сериал, а может, рекламный ролик.
Мы сидим у окна, в маленькой, квадратов на десять, комнатке, ведущей – это видно через приоткрытую дверь, – в студию с огромным режиссерским пультом и стеклом в полстены, наглухо изолирующим еще одну комнату, в которой гордо возвышаются микрофонные стойки. Чашки я касаюсь губами разве что из вежливости. Мне все еще неудобно перед актрисой, и чем дальше, тем больше мне кажется, что мой дезодорант проигрывают в неравной битве – поначалу жаре, а потом и волнению.
Потею я, не переставая, уже битый час. С той самой минуты, как из здания Конторы я вынырнул в ад, который кто-то очень могущественный этим июлем перебазировал в Москву.
– Если не возражаете, я хотел кое-что уточнить, – перехожу я к цели визита.
– Спрашивайте, конечно, – соглашается Догилева.
Удивить ее мне не удается. Она, конечно же, ожидала, что прежде всего я сделаю то, что и делаю. Начну вспоминать понедельничный эфир.
– Догадываюсь, к чему вы клоните, – говорит она. – Эта мое глупое признание, да?
Я киваю.
– Я так и знала, что вы догадаетесь. А впрочем, я поняла это еще там, в студии. Слишком наигранно получилось, ведь так?
Я с сомнением поджимаю губы.
– Вы просто не хотите меня обижать. Знаете, прямой эфир – это не допрос в милиции.
– А я вас и не допрашиваю, – говорю я. – И я не из милиции.
– Я запомнила, – впервые улыбается она. Даже поздоровавшись, Догилева выглядела серьезной и, пожалуй, уставшей. – Вы из Следственного комитета. И вы поняли, что я имею в виду.
– Согласен, понял, – еще не видя добычи, говорю я и чувствую внезапную резкость кофейного аромата.
– Я не обязана исповедоваться перед миллионами телезрителей, понимаете? Я, конечно, понимаю, что это кому-то может быть интересно, но – извините. Я вправе выбирать, что говорить и о чем умолчать.
– И вы умолчали, – озаряет меня.
– Вот видите, а говорите – не наигранно. Вы все-таки догадались. Ну видела я этого Карасина один раз, что ж теперь? Его это не вернет, а вам не поможет найти убийцу, уж вы мне поверьте.
Я молчу, боясь спугнуть удачу, севшую на первую подвернувшуюся поверхность. На мое плечо.
– От вас мне скрывать нечего, поэтому я все расскажу. Надеюсь, это снимет все вопросы. Кстати, не для прессы – я правильно понимаю?
– Татьяна Анатольевна, у нас серьезная организация, – улыбаюсь я.
– Я тоже серьезно, – делает она серьезное лицо. – У меня, знаете ли, скоро роман выходит. Большой роман в большом издательстве. И мне бы не хотелось, – кусает она губы, – ну, вы понимаете?
– Создавать негативный фон?
– Вот-вот, – рада подсказке она. – Черный пиар – так это, кажется, называется?
– Исключительно конфиденциально, – говорю я.
– Хорошо, – говорит она и на мгновение замолкает. – Это было в две тысячи пятом, на московском кинофестивале. Он подошел ко мне в фойе перед премьерой фильма Алексея Учителя. Кстати, фильм потом взял Гран-при.
– Карасин подошел?
– Ну да. Я и понятия не имела, что это он.
– Но слышали о нем?
– О нем слышала, – говорит она и отпивает из чашки. – Я, честно говоря, испугалась. Подходит совершенно незнакомый мужчина, одет вроде прилично, но позволяет себе, знаете ли, такое…
– Вы меня интригуете. Честное слово.
– Сергей, он даже не представился!
– Да, – только и знаю, что сказать я.
– Представляете? И сразу с таким, знаете, напором доказывает мне, что в «Покровских воротах» на мою роль надо было взять другую актрису. Пригласив меня, Казаков, видите ли, сгубил мою карьеру. Представляете? – повторяется она.
– Я, наверное, в таких тонкостях не очень.
– А ничего сложного нет. Человек проявил, мягко говоря, бестактность. Прямым текстом – нахамил. А все остальное – стереотип вздорной, грубоватой и веселой девушки, который, якобы, шлейфом тянется за мной, – все это лишь слова. Мне бы и в голову не пришло, что профессиональный критик может сказать такую чушь. Я поэтому и испугалась: решила, что передо мной уличный шизофреник.
– И как вы поняли…
– Саша Абдулов. Царствие ему небесное, – еще глоток кофе. – Чуть руку мне не оторвал. Как дернет: «Да ты что? С этим негодяем откровенничаешь?». Ну, он другое слово употребил.
– Получается, Абдулов знал его.
– Я не спрашивала. Не интересовалась, – она задумывается. – Саша вообще-то не жаловал журналистов. Даже в суд подавал. Или собирался подавать? Говорил, что отстреливать их пора.
– Вам стало неприятно, когда вы узнали, с кем говорите?
Догилева пожимает плечами.
– Даже не знаю.
– Две тысячи пятый, – бросаю я взгляд за окно. – К этому времени Карасин уже отметился в ваш адрес.
– О! – поднимает брови Догилева. – А говорите, в тонкостях не разбираетесь.
– Работа такая, – усмехаюсь я, чувствуя, как предательски накатывает веселость. – За пару дней становишься экспертом в любой области.