– Кушать будешь? Холодец очень вкусный.
– Знаешь, Аля, ты правильно говоришь. Давай разводиться.
Аля не поверила, даже засмеялась.
– Да ты что?.. Из-за крысы разводиться?
– При чем тут крыса…
…Оставаться дома Ненарокову не хотелось. А пойти было не к кому. Он вернулся на аэродром.
– Валя, – подежуришь, пока я поем? – обрадовался ему приятель-вертолетчик. Валентин молча кивнул. Он забрался в пустой вертолет, сел за штурвал и стал глядеть в окно кабины. Ничего там не было интересного: поле, а на нем три самолета и один вертолет «Ми-4». За полем лес, на который он чаще смотрел с воздуха, чем с земли. Все было знакомо, все было понятно – на душе постепенно становилось легче, легче. Валентин сам не заметил, как заснул, сидя на своем привычном месте…
Тимченко один подъехал к дому на своей «Волге»: на этот раз жена не встретила его в аэропорту. Андрей Васильевич взял с заднего сиденья чемодан, портфель и пошел к подъезду. Краем глаза он заметил во дворе неотложку, но не придал этому значения… Правда, когда он увидел сбегающую ему навстречу по ступенькам молодую врачиху, что-то заставило его ускорить шаги…
Он открыл дверь, шагнул в прихожую и с облегчением увидел, что жена на ногах.
– Фу ты черт, а я уж подумал, не к нам ли неотложка.
– К нам, к нам. – Анна Максимовна торопливо поцеловала мужа. – Наталье плохо, прямо беда.
Отец встревожился, хотя постарался не показать виду.
– А что такое?
– У нее грипп был, помнишь?
– Ну помню. Грипп.
– Он дал осложнения, и теперь у Наташки жуткие боли и бог знает что!
Тимченко снял плащ, сел.
– Такая уж боль, что нельзя терпеть? – недоверчиво спросил он.
– Именно что нельзя! А она терпит. И хочет дальше терпеть… Болеутоляющие исключены: это может повредить ребенку. А на характере терпеть – это свыше сил человеческих, ты мне поверь!..
– Какой же выход? – после долгой паузы спросил Тимченко.
– Я советовалась с Лещинским. Он говорит: не надо мучиться, надо прервать беременность. Но ты же ее знаешь… Кушать будешь?
– Нет.
– А чаю?
– Нет… Я к ней пойду.
– Я тебя умоляю! – встревожилась Анна Максимовна. – Мы с профессором не уговорили, а ты уговоришь? Только поругаетесь еще хуже… Да она заснула, наверное. Не буди!
Из Наташиной комнаты послышался жалобный, почти детский вскрик. Анна Максимовна кинулась к дверям. Но Наташа сама вышла в большую комнату, похудевшая, некрасивая, в стареньком махровом халате.
– Опять? – спросила Анна Максимовна.
– Мама, я больше не могу! Не могу я! – выкрикнула Наташа и сжалась, скрючилась от боли. – Я согласна в больницу! Поедем сейчас, можно?
Мать подхватила ее, увела обратно, уложила в постель.
– Сейчас ночь, деточка… Ты столько терпела – потерпи уж до утра… А утром папа отвезет нас.
– Он приехал? – занятая своей болью, Наташа даже не заметила отца.
…В большой комнате Тимченко ходил из угла в угол. С грелкой в руках пробежала на кухню Анна Максимовна. Из-за Наташиной двери не доносилось ни звука. Андрей Васильевич постучал тихонько и вошел к дочери.
Наташа сидела на кровати, перегнувшись вперед, и безостановочно покачивалась. Она исподлобья глянула на отца, но ничего не сказала.
– Наташа, ты же хотела ребенка.
– Я уже сказала, что не хочу, – жалобно проговорила она. – Что тебе еще надо?
– Обожди… Это ты сама или доктора за тебя решают? Или это твоя боль за тебя решила?.. Сейчас здорово больно?
– Сейчас терпимо.
– Вот и поговорим, пока можно…
Наташа заговорила раздраженно и сбивчиво:
– Я не соглашалась, я не хотела его терять, ни за что не соглашалась – мама тебе скажет. Терпела, терпела, терпела, но настал мой предел. Больше не могу.
– Тогда я тебе так скажу. Ты все делаешь по-своему, со мной не считаешься и сейчас поступишь по-своему. Но только запомни: если человек сделал не как хотел, а поддался боли или страху, или еще какому-нибудь на него давлению – после и жалко, и стыдно будет, а уже не переделаешь… А между прочим, человек – это такой прочный механизм, что может вытерпеть бесконечно много. Больно, а ты терпи. И придет вроде второго дыхания – легче станет!
В комнату заглянула Анна Максимовна и, обрадовавшись, что разговор идет мирный, вышла: не хотела мешать.
– А я думала, ты, наоборот, рад будешь, – горько сказала Наташа. Тимченко поглядел на нее и ничего не ответил. Она смутилась, неуверенно улыбнулась отцу.
Красный жигуленок шел в потоке машин по Садовому кольцу. Сидя рядом с Игорем, Тамара говорила:
– В Токио, конечно, очень интересно. Совершенно ни на что не похоже. Но я жутко устала. Жутко… Может, оттого, что не с тобой летала.
– Маловероятно, но все равно спасибо.
Тамара помолчала, потом ни с того ни с сего спросила:
– А вот скажи, Тимченко – он тупенький?
– То есть?
– Ну… Не просекает. Он меня опять против тебя предупреждал!.. Говорил: если будет к тебе клеиться, гони его в шею.
– Ну и что в этом глупого?
– Нет, серьезно?
– А серьезно вот что: в своем деле он академик. А вообще-то, я ангелов не люблю… Не врет, не пьет, жене не изменяет… А для меня однозначно: если мужик не изменяет жене, значит, уже отстрелялся. Или жена – такое гестапо, что от нее не побегаешь… Так что это не заслуга… Но мы отклонились. Я его не люблю, но глубоко уважаю. Именно за ум. В воздухе умнее его человека нет… Там он и дипломат, и организатор, и психолог. И не потому, что прочел сто книжек по психологии – он их вообще не читает. А просто прирожденный лидер.
– Ну, это не ум. Это что-то другое.
– Ум. Пойми, ум не может быть универсальным. Все мы умные – и все по-разному… Поэтому на Таганку ходи со мной и насчет Бермудского треугольника – тоже ко мне. А по всем остальным вопросам обращайтесь к товарищу Тимченко.
Машина выехала в узкий проезд между метро и театром и остановилась. Игорь и Тамара стали пробираться сквозь вежливую толпу ко входу.
Игорь и Тамара лежали в постели. Горел только ночник. Игорь уже дремал. А Тамара, взбудораженная хорошим вечером, все не могла заснуть.
– Не спи. Не смей спать! – требовала она. – Сейчас буду рисовать твой портрет. – И она пальцем стала обводить контур его лица. – Лоб низкий, без морщин. Все понятно: человек не думает, не страдает… Нос хрящеватый, хитрый…
От легкого прикосновения было приятно, хотя и щекотно. Игорь улыбался, но не открывал глаза.
– Рот у тебя слабый и жадный… Но незлой.
– И на том спасибо, – пробормотал Игорь.
– Не нравится? Пожалуйста… Зачеркнем и нарисуем снова.
Она пальцем «перечеркнула» лицо Игоря и стала обводить заново.
– Лоб широкий, ясный… Нос тонкий, энергичный. Рот мой любимый, мой мягкий, мой ласковый…
Она поцеловала Игоря в губы и замерла, прижавшись лицом к его лицу.
Перед тем как отойти ко сну, Тимченко решил съесть яблоко. Он чистил его, а жена в сотый раз говорила:
– Напрасно ты не ешь с кожурой. В ней все витамины.
Андрей Васильевич, занятый своими мыслями, не ответил.
В спальню вошла Наташа, спокойная, веселая, с заметно уже округлившимся животиком. Она поцеловала мать.
– Спокойной ночи, родители.
Потом потерлась носом о щеку отца, схватила с тарелки самое красивое яблоко и ушла к себе.
Тимченко машинально протянул руку, давая измерить себе давление, и вдруг объявил:
– Послезавтра в госпиталь ложусь. Годовая медкомиссия.
Анна Максимовна разволновалась, даже бросила резиновую грушу прибора.
– Я так и знала!.. Каждый год одно и то же: говоришь мне за день.
– Ну раньше бы сказал – какая разница? Не в тюрьму ведь иду, сухарей сушить не надо… Отдохну месяц… И нет причин волноваться.
– Да, да… Как будто ты не волнуешься. – Анна Максимовна уже взяла себя в руки. – На меня нашумел ни за что ни про что. А между прочим, волноваться тебе нечего. Ты в прекрасной форме – говорю как врач.
Андрей Васильевич помолчал, потом сказал грустно:
– Конечно, волнуюсь. С каждым годом все больше… Это только коньяк от возраста становится лучше.
Весь экипаж Тимченко проходил комиссию одновременно.
Летчикам проверяли зрение…
Слух…
Брали кровь на анализ – из пальца, из вены…