– Давай я к вам в гости ходить стану, – расхрабрился неожиданно Иван, мне отец разрешит и Орлика запрячь, кататься поедем.
– Что ты! – очень по-женски всплеснула руками Наталья. – Папенька, коль узнает, то прибьет на месте. Он, знаешь, у нас сердитый какой!
– Это кто там сердитый? – послышался сзади голос Василия Пименова, и Наташа, обернувшись, увидела вышедшего на улицу отца с Василием Павловичем Зубаревым. Лица у них слегка раскраснелись, а Пименов и вовсе дожевывал на ходу соленый огурчик, смачно хрумкая. – Я, поди, сердитый? Ты, дочка, сердитых еще и не видывала на своем веку. И не дай бог наглядеться на них.
– Да нет, я… – попыталась возразить мигом оробевшая Наталья, но отец лишь махнул рукой и сгреб ее в охапку, усадил в санки, начал отвязывать застоявшегося Валета, вывел его на дорогу.
– Через Абрамовский мост поедем? – спросил Зубарев-старший.
– Давай через него и махнем, – отозвался Василий Пименов. – Догоняй! – И щелкнул кнутом, покатив вперед.
Василий Павлович на ходу запрыгнул в санки, слегка придавив сидевшего посредине Ивана.
– Подвинься, – коротко бросил ему и поддал вожжами нетерпеливо вздергивающего головой Орлика. – Пошел! – И громко, по-разбойничьи, свистнул так, что из-за соседних ворот затявкали обеспокоенно собаки, и, встав на ноги, перехватил вожжи в левую руку, а правой защелкал в воздухе плетеным кнутом и погнал вслед за уже поворачивающим на Абрамовскую улицу Пименовым.
На реку они выехали почти одновременно, остановились возле штабелей леса, стасканного на берег еще летом и оставленного до распиловки на лесопильне, стоявшей неподалеку. Сегодня, в праздничные дни, она была закрыта, и лишь сторож в большом тулупе, с колотушкой под мышкой, пританцовывал подле ворот, поглядывая на крестьянские обозы, едущие через реку. Пологий берег был сплошь укатан многочисленными полозьями саней, а дальше, по льду, тянулись две дороги: одна на ту сторону деревеньки Савиной, а другая уходила, извиваясь широкой лентой, вниз по Иртышу, сворачивала вправо у Базарной площади, а дальше шла возле крутоярья городского холма, нависшего сверху хищно, как зверь перед броском. Далее, ближе к сизой дымке горизонта, ледовая дорога терялась, поблескивая издалека сине-зелеными искорками накатанного льда, словно по замерзшему оконному стеклу прошел острый отчерк алмазного камня.
Пименов дождался, когда санки Зубаревых остановились рядом с ним, и, весело подмигнув, спросил:
– До Глубокого буерака погнали? Идет?
– Идет, – согласился Василий Павлович, прикидывая на глаз расстояние, – версты с две будет…
– А сколь не будет, все наши, – засмеялся Васька Пименов. – Трогаем?!
– Айда! – щелкнул кнутом Зубарев, свистнул по-особенному, с переливом, да так, что оба жеребца прижали уши, вздрогнули и рванулись вперед, широко выбрасывая ноги и кося друг на друга налитыми кровью глазами.
Орлик оказался более резвым, проворным и с ходу обошел Валета, вылетел на середину ледяной дороги, мерно пошел, набирая ход легко и непринужденно. Иван оглянулся назад и увидел, как Пименов, так же как и отец, стоявший на ногах во весь рост, что-то кричит и охаживает кнутом вытянувшего вперед шею Валета. Проскочили поворот на Базарную площадь, дорога дальше пошла чуть у́же, и Орлик несся по ней стрелой, не оставляя сопернику ни малейшего шанса на успех. Вот уже показалась темная впадина Глубокого буерака, куда тоже уходила ответвленная от основной дорога. Зубарев-старший время от времени поглядывал назад, уже предвкушая победу над другом, как навстречу им из-за поворота показались крестьянские розвальни, с мерно бредущей, покрытой изморозью поверх наброшенной на нее рогожной попонкой небольшой каурой с длинной шерстью по бокам лошаденки.
– Эй, – закричал призывно Василий Павлович, – берегись! – Но лошадь как шла им навстречу, так и продолжала идти. – Спит он там, что ли? – выругался Зубарев-старший и начал понемногу натягивать поводья, боясь на полном ходу сшибиться с встречными санями. Орлик сбавил шаг, и Пименов тут же нагнал их, закричал что-то сзади. – Вот паскудство какое, объезжать их придется, – чертыхнулся Василий Павлович и направил жеребчика с накатанной дороги по целине, чтоб избежать столкновения. В это время возница проснулся, закрутил головой, увидев несущегося прямо на него взмыленного жеребца, дернул поводья и тяжело съехал в сторону, сняв при этом шапку с головы и на всякий случай поклонившись встречным.
– Черт бы тебя побрал, засоню! – Зубарев зло сверкнул глазами на растерявшегося мужика, направил Орлика обратно на санный путь, но было поздно. Пименовские санки проскочили по освободившейся дороге прямо у него под носом и без остановки пошли дальше. Иван увидел смеющееся лицо Натальи, повернувшейся назад и возбужденно размахивающей руками, видно, и ей передалось чувство азарта, радости и пьянящего восторга победы, и столько блеска было в ее широко распахнутых глазах, что Иван удивился, никогда прежде не видевший ее такой, и даже горесть поражения скрасилась от открывшейся ему красоты девушки…
Василий Павлович лишь кисло улыбнулся на бахвальство удачливого соперника, что поджидал их у поворота, приплясывая на утоптанном снегу.
– А я думал, уже все, не догоню тебя, – возбужденно кричал тот. – Ай нет, обошел!
– Случай помог, – отмахнулся Василий Павлович.
– Случай-то случай, да запросто так он не каждому дается. Оно и в жизни так поставлено: одному удача сызмальства светит, а другой, сколь ни ломается, ни горбатится, а все нужду одолеть никак не может. Так говорю, дочка? – обратился к улыбающейся из санок Наталье. – Магарыч с тебя, Палыч. Не откажешься?
– Давай-ка еще на обратном пути потягаемся, – предложил тот, – мой-то все одно ровней идет, и не эти чертовы сани, так сидел бы ты у меня в хвосте, не радовался сейчас, – не сдавался Зубарев.
Ивану интересно и весело было смотреть на отца, который, вырвавшись от домашних повседневных забот, мигом преобразился, помолодел, даже походка стала иной, твердой, легкой. Смешило, как он переживал за случайный проигрыш, пытался доказать преимущество Орлика, размахивал руками, даже притоптывал ногой в расшитом праздничном валенке. И долго еще, может до самого лета, а то и до следующего года будет переживать, вспоминать неудачу, искать виноватых, при этом в душе оставаясь незлобивым и отходчивым человеком, но всегда остающимся при своем мнении, неуступчивым в малом, по пустякам, и горячим спорщиком по любому поводу. В то же время Иван понимал, что проиграй отец в чем-то более важном, главном, что по-настоящему задело бы его, то тогда он снес бы все молча, без слов и крепких выражений, пережил все, никому не показав кипящих внутри чувств и волнений. Уж так он был устроен, воспитан своим отцом – казаться на людях откровенным донельзя, даже чуть простоватым, незамысловатым мужиком, для которого вся жизнь – Масленица, а частые неудачи – всего лишь мало значащие неприятности, которые рано или поздно заканчиваются, уходят, и опять горизонт чист и безоблачен. Зато когда Ивану случалось без предупреждения заходить в комнату к отцу, когда он был там один, то он видел совсем иного человека: жесткого и напряженно-сосредоточенного, с узким прищуром суровых, немигающих глаз. Он даже пугался его такого и, смешавшись, старался быстрее уйти, отложить необходимый разговор на другой раз. Он знал, как отцу трудно вести дела, когда каждый, как сегодня на этих скачках, старался обойти, обставить другого, не испытывая ни малейших угрызений совести, когда разорял, пускал по миру такого же купца, как он сам. Таковы были правила игры и мира, в котором они жили.