Черные глаза его хитро блеснули:
– Иван, расскажем мальцам, как мы с тобой своего солдата, из соседнего полка, вместо «языка» притащили?
– Нашел чем хвалиться, – досадливо поморщился Иван.
– А чего ты тогда с тем солдатом подрался?
– Обозлился он на нас за ночное происшествие. К тому же мы его крепко разукрасили. Вот он и говорит мне: «Солдат, подари свое фото». Зачем, – спрашиваю сдуру. «Детей пугать», – отвечает. Юморист хренов. Ну, я ему и поддал, чтобы не умничал.
– Дядя Паша, о чем вы думали перед сражением и во время боя? – осмелел маленький Сергуня.
– Когда солдат идет в атаку защищать Родину, все, что было до этого, исчезает. После плена на финской, я попал в штрафбат. В самые опасные точки нас бросали. О чем думал? Выспаться бы! Беспрерывные атаки настолько изматывали, что случалось такое: снаряды кругом рвались, а я ничего не видел, не слышал, не чувствовал. Пластом лежал, головы поднять не мог. Засыпал на снегу, выбившись из сил. Отключался! Потом, через несколько мгновений какая-то неведомая сила поднимала толчком, и я продолжал бой. Когда переходящая все границы усталость сильнее страха смерти – это противоестественное состояние организма. Человек должен помнить о жизни и бояться смерти, но не на войне…. Такое можно забыть рассудком, только не сердцем.
– Я в пятнадцать лет попал в ополчение. Лягушек тогда пуще немцев боялся, – улыбнулся колхозный ветеринар. – Раз послали нас в разведку. Затаились мы у реки. Вдруг шевельнулось что-то в камышах. Я с перепугу стрельнул, а то корова оказалась. Как меня тогда солдаты благодарили! Под Курском начинал солдатский путь. В окружение попал. Удалось выбраться. Спали на улице. Под утро холодно становилось. Бывало, к боку какого-нибудь солдата прижмусь и греюсь. С вечера земля под нами подтаивала, а к утру шинели вмерзали в лед. Мы помогали друг друга «откалывать». Голодали. Так я грачей настреляю из автомата, кое-как ощиплю, выпотрошу – и в суп. Перья торчат, а мы едим. Первый обстрел был не бомбами, а пустыми бочками. Их сбрасывали с самолетов. Они летели и жутко гудели. А как-то во время очередного обстрела я в яму упал, а назад вылезть не могу. Солдаты хохочут, а я боюсь от стыда расплакаться. Да…. Быстро повзрослел. Вернулся – грудь в медалях.
– Я в Австровенгрии познакомился с ихней дамочкой, годов тридцати. Она спрашивает: «Почему русские девушек в сарай на сено ведут? У вас кроватей нет?» Я не растерялся, говорю: «Мы романтики!», – весело оскалился лысоватый незнакомец, из любопытства остановившийся около нас.
– О веселом спрашиваете? Бывало и веселое. Человек в любых условиях остается человеком. Ничто ему не чуждо, – усмехнулся Константин Павлович, главный врач районной больницы. – Представьте себе полустанок, разбомбленное железнодорожное полотно. Одинокая цистерна со спиртом. По одну сторону рельс мы за кустами, а по другую – немцы за домами. Прострелили цистерну в нескольких местах. А к ночи на платформе уже все вместе лежали вповалку, в обнимку. Не поймешь, где наши, где немцы….
– А почему у вас не вся голова седая, как у деда Васи, а только одна прядка? – полюбопытствовал маленький Сергуня.
– Дедушка сед от возраста, а я шестнадцатилетним мальчишкой ужас смерти в несколько секунд осознал. В блиндаже нас трое лежало. Дверь взрывом снаряда вышибло. И вдруг граната влетела. Как раз между мной и командиром шлепнулась. И давай крутиться. Я онемел, окаменел. Она вращается, а я смотрю на нее, будто загипнотизированный, и только мысли по кругу: «Конец…. Мама…. Солнца не увижу…. Мама….Конец». Командир был поопытнее, двадцать ему стукнуло. Первым пришел в себя, схватил гранату и швырнул в проем. Она тут же взорвалась. Смотрю, а он весь седой…. Только лицо серое и глаза круглые, выпученные….