Грустно такое видеть.
Знаешь, Витек, в семье я все меньше нуждаюсь в боге, и все больше – в тебе.
После той неприятной ночи я чаще приглядываюсь к матери. С работы она приходит веселая. С удовольствием рассказывает о том, что происходило в школе. Мать хлопотливая. Вовлекает всех в общие дела: то картошку всей семьей перебираем в подвале, то пельмени сибирские лепим. Но теперь я замечаю горькие складочки в уголках ее губ и отрешенный взгляд у окна, что выходит на улицу.
Неужели отцу хочется, чтобы она была несчастная?
Странные бывают люди.
ГРЯЗЬ
Иду со станции. На душе осенняя грусть. Не напрасно старики говорят, что ненастье ворожит тоску. Небо в клочьях черных туч, как старое мятое застиранное платье в заплатах. Ветер резкими порывами обрушивается на посадки и растревоживает верхушки нагих деревьев. Чего еще ждать от поздней осени? Она дарит лишь дожди и морозы. «В пустоте ноября даже эху откликнуться нечем». Красивая фраза. Поэтому и запомнила.
Вот ларек. Возле него столб, на котором, уныло опустив голову, раскачивается разбитый фонарь. В ларьке иногда продают мороженое. Ребята откуда-то узнают, прибегают и вмиг расхватывают его, даже в холодную погоду. Я никогда не прошу денег для себя, поэтому мороженого не покупаю. Остановилась, разглядываю очередь. Вижу, как буфетчица, с выщербленным мелкими оспинками тяжелым, хмурым, точнее угрюмым лицом, взяла деньги у скромной на вид девочки, а мороженое не дала. Дети оттеснили девочку. Она умоляюще смотрит на тетю, тянет руки и просит: «Мне, мне дайте!» Старания тщетны.
Буфетчица делает вид, что не видит девочку и спокойно поворачивается к громко кричащим мальчикам. Теперь девочка растеряно стоит рядом с очередью. На глазах слезы. Она с горькой многозначительной ясностью понимает, что сегодня ей не достанется редкого лакомства. У меня мгновенно портится настроение, и, кроме того, налетает тошнотворная ярость. Колотится сердце. Трясет возмущение. Я иду дальше, и думаю: «Почему не вмешалась, не защитила? Я же не трусиха. Боюсь быть осмеянной наглой буфетчицей, не хочу ублажать ее самолюбия или стыжусь того, что она меня все равно не послушает? Я знаю, что не имею права ей врезать? Раньше я бы все равно полезла на рожон, как говорит бабушка. Почему же теперь не лезу? Я же должна была кричать, требовать…. Ненавижу наглость, подлость!… Обижать маленьких!?…Гнать в шею надо таких буфетчиц…. Дрянь….
Представила себя на месте девочки и еще больше задохнулась жалостью к ней. Полились слезы. Машинально сламываю ветку дуба, тереблю ее в руках, нещадно хлещу себя ею по ногам.
Явилась неожиданная грустная мысль, что за последнее время я сама стала похожей на эту тихоню. Боязнь поступить не так, как требуют родители, не так как ведут себя нормальные, домашние дети сделала меня нерешительной, неуверенной. Мать за каждую ошибку долбит….
Иду дальше. После дождя в колеях грязи по колено. Но я осторожно пробираюсь по тропе, которая вьется между деревьями на обочине дороги. Гляжу, впереди меня посреди огромной лужи стоит маленькая бабуся и недоуменно озирается.
– Грузовик проклятый всю грязь под ноги подкатил, – сердито бормочет она, грозя клюкой невидимому виновнику ее беды.
Резиновые сапоги у бабуси увязли. Она пытается их вытащить. Но только тощие ноги в рваных овечьих носках вылезают из сапог. Грязь сантиметров десять не доходит до верха голенищ. Увидев меня, старушка оживилась:
– Деточка, помоги выбраться.
– Я в новых ботинках. Меня родители будут ругать, – поспешно отказываю я.
– Сил нет. Сапоги присосало. Не выберусь сама, – стонет старушка.
Что делать? Сделала два шага к ней. Липкая черная грязь наплыла на коричневые, блестящие от крема ботинки. Отпрянула назад.