Смело подошла к старшему.
– Скажите, пожалуйста, куда вы перевозите памятник? Зачем его надо дробить? Тяжело грузить целые плиты? – со всей вежливостью, на которую была способна, спросила я.
– Убери свой курносый нос, девочка. Теперь это вечная щебенка. Мы ею выстелим дорожки во дворе у начальника, – не то в шутку, не то серьезно сказал военный.
– Это же памятник героям войны?! – вспылила я.
Тут подошел самый молодой рабочий и примирительным тоном сказал:
– Не горячись, девочка. Нам приказали. Мы подневольные. Иди отсюда.
Я не могла успокоиться. Как можно дорожки выстилать памятью народной? Вихрем влетела в хату.
– Папа, плохой человек приказал разбить памятник! Он забыл, что была война? Забыл, что люди до сих пор плачут? Разве нельзя набрать щебенки на Некипеловке? Ее там горы великие, – отчаянно закричала я, заикаясь от волнения.
Отец пошел в сельсовет, а я вернулась к памятнику. Сверху гранит посерел от времени, кое-где позеленел от сырости. Но каждый отколотый кусок был свежего розово-коричневого цвета, а мне он казался розово-красным, будто окропленным кровью. Каждый удар лома и молота был ударом по моему сердцу.
Я не выдержала, ушла домой и вскоре уснула. Ночью проснулась. Дверь в комнату родителей открыта. Отец шептался с матерью:
– Не думает о воспитании молодежи…. Отомстит…. Теперь каждый год летом на два месяца обещал посылать... Как ты с сеном будешь справляться одна? Хоть корову продавай…. Пожалуйся…. Кому? Он тут бог и царь…
В висках застучало: «Из-за меня теперь некому будет летом работать по хозяйству? Я виновата? Придется мне учиться пахать, косить, сено таскать, хату ремонтировать?». Сделалось страшно и тоскливо из-за того, что принесла несчастье в семью,встретившую меня по-человечески. Думала обо всех людях, а заставляю мучиться тех, которые для меня теперь самые главные? Слезы не останавливала. С ними и уснула.
Утром, боясь взглянуть отцу в глаза, ушла в школу. Может, там услышу хорошее? Тишина. Ни одного слова о памятнике. А он ведь на виду у школы стоял. На улице у колодца тоже опасливое внимательное молчание, как будто всем оно было завещено. Что же это за человек такой, что никто в деревне не может смело сказать ему правду? Почему он за правду отцу всю жизнь мстить будет? Он как бог? Недавно читала книжку про царя и его рабов. Там говорилось: «Откуда у одного человека страшная, жестокая власть над многими людьми, которая сокрушает их, вызывает жгучий мучительный страх, томительное неудовлетворение, трепетный ужас, заглушающий трагические стоны обреченных несчастных неуверенных людей. Страх, несомненно, вторгаясь в души, отупляет, покушается на их скорбную память о друзьях и войне, на свободу, искренность, мешает расцветать в них добру, красоте». Правильно написано. По себе знаю. Нет совести и сострадания у такого человека.
Вспомнила, как бабушка пошутила, стоя с соседкой у колодца: «Дорого обходятся нам угрызения совести и обременительная потребность в искренности по каждому поводу!» Потом добавила грустно: «Искренность у взрослых – редкий дар, как ум или красота. Чаще всего темную всепожирающую ложь и безразличие отпускает жизнь щедрой мерой. Зависть съедает тех, кто завидует, а они, в свою очередь, губят и приносят несчастье тем, кому завидуют».
Может, Валентина Серафимовна из нашего детдома тоже была таким бессовестным богом, и поэтому нас никто не защищал от нее? Но Валентина Серафимовна на вид была обыкновенной злой женщиной? Что же мне делать? Молчать, как все в деревне? Всю жизнь молчать? Ничего не замечать? Мы в детдоме гордились своей честностью, неукоснительно требовали ее от себя и от других, и ради нее терпели любые наказания. Но заставлять страдать других я не имею права.