Я слушала бессовестную лесть и ложь, видела хитрые наглые ухмылки продавцов, спокойное каменное равнодушие зрителей и из приличия деланно натянуто улы-балась, а потом пряталась за спину деда, дергала за край его пиджака и шептала на ухо:
– Не пейте, пожалуйста, они вас обманывают, нарочно спаивают.
На мои мольбы и уговоры дед не обращал внимания и только весело бестолково отмахивался.
Продавцы начали и мне предлагатьвина. Я понимала, что это неприлично, и сдержанно отказывалась. А сама думала: «Ему наливают из-за подписи, а мне зачем?»
В одном погребке, еле стоящий на ногах дед тоже принялся упраши-вать меня выпить, чтобы не обидеть хозяина. Я опешила, изумленно и растерянооглядела его и почему-то согласилась к всеобщему восторгу мужчин, собравшихся вокруг бочек.Тут за спиной я услышала обидные, насмешки в наш адрес и слетела с тормозов. Вино на меня возымело действие, противоположное дедову благодушию. Я разозлилась и в яростном негодовании закричала, что они не любят моего папу, и непорядочно ведут себя по отношению ко мне. Слезы брызнули из глаз, голос сорвался на визг. Я размахивала руками, топала ногами. Потом заявила, что не позволю больше издеваться над нами, и потащила деда домой. Он бормотал что-то несуразное, успокоительное, оправдательное, но к моему удивлению, качаясь и спотыкаясь, все-таки пошел за мною на трамвай.
Дома дед свалился на мой диван и мгновенно заснул.А я еще долго сердито ворочалась и вздыхала.
ВОСПОМИНАНИЯ ДЕДА
Язаметила, что дед Яша с какой-то детской, восторженной радостью встречал любые мои познания в области медицины. «Может,пойдешь по моим стопам?» –спрашивал он, улыбаясь. Желая порадовать деда, я читала его книжки, пытаясь разобраться в сложной врачебной терминологии. А он, в награду, рассказывал мне истории из своей доктор-ской практики.
– Вот, послушай, – говорил он мне как-то раз, – до войны это было. Бывало, дают мнелошадку, я беру свою сумку, по которойдоктора узнавалався округа, ну ту, в которой ты теперь хранишь своих тряпочных кукол, и отправляюсь делать обход от дома к дому, от улицы к улице.Насмотрюсь, бывало, на серость людскую: и погрущу, и посмеюсь вволю. Жалко малограмотных людей! Учись дочка, чтобы себя уважала, и для других не посмешищем, а помощницей была.
Так вот, еду по селу. Слышу крики. Женщина к Богу взывает, а мужчина мат ей шлет, и потерпеть просит. Вбегаю в хату. Руки и ноги хозяйки привязаны к спинкам кровати. Муж на коленях умоляет жену провести лечение до конца. Сдергиваю с нее одеяло и в ужасе обнаруживаю под ним красную, в волдырях спину. Возмущаюсь: «Как я учил горчичники ставить?! Ты что, на супругу ведро свежей горчицы вылил? Хорошо, что сердце у нее здоровое. Сколько минут велел горчичник держать? Десять. А ты сколько?»«С полчаса, наверное. Как лучше хотел, чтобы скорее хворь вышла. Уж месяц кашляет. Какая польза от больной хозяйки в доме?» – оправдывается муж. «А если бы загнал до смерти? Детей сиротами оставил бы. Кто был бы виноват?» – корю я его. «Простите, ради Христа, доктор, – отвечает, – оплошал».
А одному старику выписал лекарство для глаз по тридцать копеек за флакон, так он обиделся: «Не хотите, – говорит, – доктор, меня лечить. Не уважаете. Давайте дорогого лекарства, а то пожалуюсь». Выписал я ему витаминов разных, чтобы успокоился. Он же здоров был, как медведь.
В другую хату захожу, а там вся родня собралась и смотрит, как топчет ногами спину сына родной отец. Бедный парень благим матом орет от боли. Спину он сорвал,когда лес на хату заготавливал. Я массаж приписал. Ну, так им же надо, чтобы больной на другой день скакал, а в лечении терпенье нужно, схема определенная. Еле отвоевал беднягу и в больницу отправил.
А с женщинами труднее всего. Некогда им лечиться. Детишки у них, домашние дела. Так они друг у друга «обучаются». Лежит одна в хате, скорчилась, но помалкивает. Приказал раздеться. Не хочет. Стесняется.