– Думаю, ваша проблема в вашей профессии, – продолжает шептать Беляев, – точнее, в вашем к ней отношении. Вы воспринимаете собеседников, как студентов. Так? Лучший способ уразуметь это – самому встать на место тех, на кого вам приходится воздействовать.
– Вы о чём?
– Сходите на лекцию. Послушайте, попишите. Это помогает вернуться к истокам, вспомнить молодость…
– Беляев, а вы…
– Вы хотите спросить, хожу ли я ко врачам?
– Да.
– Конечно, хожу. Ещё как хожу. Как на работу иногда хожу, когда вдруг перестаю понимать тех, кто приходит ко мне на приём. Compranez vous[9]?
– Naturlich[10].
– Вот и славно. До завтра, Алексей. Впредь, не дразните животных, я хотел сказать, будьте осторожны с дамами. Кто знает, какой ещё сюрприз для вас готовит парадиз… И, выше нос, шрамы украшают!
В Рыжовском зеркале висит физиономия заслуженного мордобойца, отдалённо напоминающая мою фотографию в паспорте. Залепленная пластырем левая бровь мужественности не придала, напротив, сделала лицо обиженным и даже несколько глуповатым. Теперь у меня в прямом смысле слова на морде написано, что…
Мне нужно думать о занятиях, а в голове почему-то вертится мой здешний предшественник. Точнее, то, что про него напел хвалящий своё болото фельдшер Беляев.
«Теперь понятно, – говорю я себе, – почему Рыжов так рвался читать тут лекции, особенно в весеннем семестре. А мы-то думали, что всё дело в даче, которая у него, вроде бы, по этому направлению. Оказалось, что не всё так просто… А почему, собственно, нет? Сколько его помню, Рыжов всегда выглядел молодцом. Спортивный, подтянутый, зубы и волосы, вроде, свои – короче, прямая противоположность кафедральным старпёрам. Да и блеск в глазах говорил за здоровое состояние организма. И всё-таки, что-то тут не то. Но вот что именно…»
Не желая откладывать развеявание сомнений в долгий ящик, я встаю, иду в кабинет заведующего, где есть телефон, по которому можно позвонить по межгороду, снимаю трубку и набираю номер нашей кафедры. После нескольких гудков трубку берёт Шура Гайворонский.
– Кафедра «Инженерное освоение подземного пространства», Александр Гайворонский слушает, – слышу я в трубке знакомый приторный баритонец.
– Привет, Саш, – говорю я, – узнал?
– Богатым тебе не быть, Лёш, узнал, – отвечает он, – как ты там?
– Ничего, обживаюсь. Саш, слушай, ты случайно не знаешь, сколько Рыжову стукнуло, когда он… ну, это, чебурахнулся.
– А тебе зачем?
– Да мы тут поспорили, – на ходу придумываю я, – шестьдесят ему или шестьдесят пять?
– Восемьдесят, не хочешь?
– Сколько, сколько?
– Во-семь-де-сят. Ты что, оглох там?
– Да нет… странно просто. А ты ничего не путаешь?
– Абсолютно. Он ещё тогда сказал, что если шестьдесят – пропуск в женскую баню, то восемьдесят – в дурдом.
– Это почему ещё?
– Башка потому что уже не варит.
10. Рыжов. Каждому по способностям
Способностей у Евгения Ивановича было немного. Во-первых, он очень хорошо считал в уме. Как и когда этому научился, он точно сказать не мог, но то, что ещё в начальных классах школы ему не раз и не два удавалось удивлять этим учителей, помнил очень хорошо. Во-вторых, Евгений Иванович недурно рисовал. Этому он тоже никогда серьёзно не учился, но иногда, испытывая непонятную внутреннюю потребность изобразить что-то, ни с того, ни с сего, он брался за карандаш и мог часами выводить на обратной стороне «портянок» первого формата всё, что приходило в тот момент в его голову. Лучше всего ему удавались голые девушки и богатыри верхом.
И, самым последним, самым выдающимся, и в тоже время до неприличия странным талантом Евгения Ивановича была его способность ни много, ни мало, раздевать женщин глазами. Не в том смысле, что он мог снимать с женщин одежду усилием мысли, а просто (на самом деле, совсем не просто!) ему удавалось увидеть, что у них под одеждой. Оговорюсь сразу, получалось это не всегда и не со всякой дамой, а первое время он вообще не мог это контролировать.
В этом случае, Евгений Иванович точно помнил, когда он впервые осознал в себе этот срамной дар. Открылся он поздно, после пятидесяти, когда Евгений Иванович перебрался в Москву и только начал преподавать в институте.
Это случилось в один очень жаркий день в конце июня 1976 года. Евгений Иванович сидел секретарём на последнем в том учебном году ГЭКе[11]. Оставалось заслушать ещё одного без десяти минут дипломированного молодого специалиста и – в отпуск.
Последним без десяти минут молодым специалистом оказалась маленькая невзрачная студенточка – единственная девушка в группе – Алёнка Позднякова, которую остальные ребята по какой-то причине (понятно по какой – думали, что высокая комиссия выдохнется, и не будет особенно зверствовать) оставили комиссии на закуску.
Она стояла у своих, (как пить дать, ни одного сама не чертила) наколотых на большие фанерные «раскладушки», листов в длинном, ниже колен жёлтом платье с кружевным воротничком и рукавами – фонариками, и тихонько бубнила заученный за ночь текст доклада, когда Евгений Иванович вдруг увидел, что Алёнка на самом деле стоит, в чём мать родила. От удивления у него свело нижнюю челюсть. Он совершенно отчётливо разглядел её небольшие острые груди, маленькие розовые точки – соски, след от резинки чуть пониже пупка, русый, немного темнее волос, пушок на лобке, и желтовато-синий синяк на левой коленке.
«Должно быть, грохнулась где-нибудь», – пришла в голову Евгению Ивановичу неожиданная мысль.
Алёнка запнулась. Она что-то почувствовала и покраснела. Её серые глаза сами нашли глаза Евгения Ивановича (до этого она на него не взглянула ни разу) и с вопросом уставились в них.
– Ну, что же вы, Позднякова! – крикнул одуревший от жары председатель комиссии. – Смелее! Заканчивайте!
Алёнка кое-как закончила доклад, затем кое-как ответила на дежурные вопросы и мухой выбежала из полукруглого зала дипломного проектирования.
Через пару часов, после объявления оценок и дружеского обеда усталые и взмокшие члены высокой комиссии стали расходиться по домам. Евгений Иванович медленно пошёл к метро, проклиная влажную московскую жару, к которой он ещё не успел привыкнуть после казахской суши. В сквере возле входа в метро «Бауманская» ему попалась весёлая компания галдящих под гитару молодых людей. Среди рослых парней в белых рубашках с коротким рукавом и чёрных клешах стояла маленькая девушка в длинном жёлтом платье. Ветер, гулявший в листве, подцепил её подол, и прежде чем девушка успела его одёрнуть, Евгений Иванович отчётливо увидел желтоватый синяк на её левой коленке.
На церемонии вручения дипломов Алёнка Позднякова, одетая в то самое жёлтое платье с фонариками и залитая красной краской по самые жидкие свои косички, вручила небольшой букет ирисов не своему научному руководителю, не кому-нибудь там ещё, а именно Евгению Ивановичу, с которым во время учёбы не имела практически никаких контактов. Когда же настал самый грустный момент и бывшие студенты прощались со своими бывшими преподавателями, Алёнка как-то уж очень горячо пожала своими маленькими ладошками его пятерню и потом, привстав на цыпочки, чмокнула в щёку. Эпизод этот, вроде бы не был замечен окружающими, потому как остался не прокомментированным, да и сам Евгений Иванович отнёсся к нему скорее с юмором, чем с каким-то значением.
В следующий раз «дар» дал о себе знать ровно через неделю. На этот раз свои прелести, сама того не ведая, продемонстрировала Евгению Ивановичу знакомая Нины, Оля Гальперина. Оно было более захватывающе, чем первое, но случилось, так скажем, совершенно не к месту, во время ужина двое надвое. Евгений Иванович был с Ниной, а Оля с долговязым сорокалетним оболтусом в сильных очках и с бородкой клинышком, которого Евгений Иванович окрестил про себя «Тимирязевым». Весь остаток вечера после того, как Евгений Иванович увидал высокий, монументальный, забрызганный маленькими коричневыми родинками Олин бюст, его хозяйка не сводила с Евгения Ивановича своих больших карих глаз, напрочь забыв про «Тимирязева».