* * *
В октябре, памятуя об угрозе зимних депрессий, Иван стал запасаться. Купил специальную норвежскую лампу, призванную восполнить нехватку солнечных лучей – чтобы до света, часиков в семь, зажигать её вместо солнца. Нашёл в книжном хорошие ноты для гитары, а вот новых книг покупать не стал, решив, что вряд ли на свете есть что-нибудь более ветрозащитное, чем Карамзин, да Пушкин, да Гомер. Установить словарь и переводить вслед за Гнедичем – на ночь по странице!
Да ещё, с некоторых пор, на столе у него лежал старый учебник по языкознанию под редакцией Чемоданова, который приволок ему Костя. «Полетишь к маме в Вену – передашь заодно Бэлке!» – строжайше наказал он. Ответить на простой вопрос, зачем понадобился Бэлке древний Чемоданов, Костя не смог. Он рвал и метал, требовал, чтоб Иван сейчас же купил билет. Иван хотел уж выставить буяна, но прислушался и различил в Костиных воплях сиротство. Как ребёнок разведённых родителей старается слезами и хитростью засмолить течь, так и Костя подручными средствами гнал их с Бэлкой к воссоединению.
Разлад был нелеп – тут Иван не спорил. Давно забыта обида, всё возможно, ничто не препятствует. До конца Бэлкиного контракта всего-навсего – год. Светлый этот шлейф – надежда на поправимость – тянулся, крепясь к середине груди. Там, если дёрнуть, становилось больно. Конечно, у Ивана были доводы: Может ли он позволить себе? А бабушка с дедушкой? А Оля с Максом? Хоть Бэлла Александровна и добрая девушка, устроит ли её в нагрузку к счастью такой обоз? Или, как все девушки, она потребует жертвы? Доводами этими он чикал по беззащитной снежной ткани, надеясь, что как-нибудь она отвалится, отсохнет от сердца. Но беззащитная ткань пристала крепко.
В Вену Иван не полетел, зато пролистнул учебник и оставил его на столе вместе с Карамзиным, Пушкиным и Гомером. Все эти беспрецедентные по надёжности вещи он намеревался читать зимой и, каждый раз, проходя мимо, радовался стопке, как поленнице хороших дров.
Между прочим, и мёд у него имелся – на случай зимних бессонниц. Но на этот раз Иван изменил историческим лугам своей дачи и поехал за мёдом на ярмарку. «Башкирия», «Байкал», «Придонье» – читал он, вольно бродя по пустым рядам. Пробовал гречишный мёд со вкусом гречневой каши, липовый с ароматом цветущей липы, сонный пустырниковый, бодрый боярышниковый, и напробовался до того, что улыбка потекла по лицу. В розово-сером моросящем воздухе октября отзывался летний рассвет – вот встанет солнце, пар поднимется над лугами, загудят пчелы… или как там у них это бывает, на производстве мёда? Он уложил в пакет липкие баночки и, уже уходя, подумал, что за свою жизнь ни разу не видел Башкирии, не видел Адыгеи, Байкала, Урала, Камчатки. Зато прошлым летом по внезапному вдохновению махнул за Ржев, где погиб его прадед, – и менял там, помнится, средь клеверных полей, колесо…
Вооруженный мёдом Иван вернулся домой к обеду и, выставив боеприпасы на полочку в кухонном буфете, понял, что теперь ничего не имеет против зимы: you are welcome!
«Ну ты забавный!» – умилилась его приготовлениям Оля, когда Иван позвал её с Максом дегустировать мёд. Иван и сам иногда, не то чтобы умилялся – ужасался, но всё равно подспудно был рад своей основательности. И был рад, что одну банку липкого янтаря Макс унёс с собой.
Обо всём этом, что радовало, Иван по телефону докладывал маме, надеясь вызвать в ней хотя бы самую лёгкую зависть, натолкнуть на мысли о возвращении.
К сожалению, несмотря на личные неурядицы, мама не спешила на родину. Она укрылась в Бадене, что близ Вены, в маленькой съёмной квартирке – поработать над переводами. Съехав от публицистики в женский роман, Ольга Николаевна всё же гордилась, что её русский текст выглядит изящнее немецкоязычных подлинников. И гордилась свежестью местного воздуха, приветливостью жителей и добротой зимы. Иван летал к ней, но не мог разделить упоения, поскольку был патриотом русского климата.
– Ну, и как у вас осень? – снисходительно спрашивал он. – Чувствуется?
– Нет! – отвечала Ольга Николаевна. – Вовсе нет! Плюс двадцать три – никакой осени! Просто – пора урожая.
Нынешние мамины дела были печальны. И хотя главная мысль её судьбы – жизнелюбие – не давала ей отчаяться, приходилось признать: второй брак развалился, получить сколько-нибудь приличный контракт без помощи бывшего мужа не удалось, а значит, это была её последняя райская осень в Австрии.
С волнением она объясняла сыну, как всё более её творческий отдых перерастает во влюблённость. Влюблена! – жаловалась ему мама. – В холмы, в дом с палисадником, в острое молодое вино, в запах вод, в старушенций, заполонивших кофейни, и в их шляпки. Наконец, в соседа по подъезду – прелестного образованного австрийца! Помолодела, живу бабочкой, знаю, что всему конец.
Влюбиться в «прелестного австрийца» ей вовсе не казалось зазорным, как не зазорно любить природу – закат и виноградники. Главное, не требовать от человека большего, чем от виноградника или заката. Вот были последние достижения маминой мудрости.
Так ежевечерне они перезванивались и, простившись, оставались – каждый в своём октябре. Ольга Николаевна шла куда-нибудь скоротать вечерок, а Иван выходил на балкон. После лета у него появилась привычка: побыть перед сном на ветру и, если повезёт, придумать две строчки – безо всяких претензий на поэзию, только чтобы прояснить ум.
Тёплое начало октября благоприятствовало подмосковным пожарам – белый дым занавесил небо и налепленные по небу кварталы высоток. Хорошо был виден один только двор с просыпанной в него горсткой осени – кусты, лужица, мокрый песок, тополь. К югу гудело штормовое море Москвы. Этой дымной осенью Иван впервые пожелал себе новую, не городскую судьбу. Стоя на балконе, он раздумывал, как бы легко и вольно перемещался по полям и лесам, на ходу пожимая руку зиме, целуя – осени. Как жил бы с ними по-соседски, заходил в гости. Как научился бы понимать и ценить убывающий день и не нуждался бы в мёде. На что человеку мёд, если все цветочные корни у него под ногами! Так незачем брать ракушки с берега, если живёшь на море.
Но ещё не настали те времена. Внутренне утепляясь к зиме, «готовя сани», Иван занялся разбором домашней библиотеки. Это вышло нечаянно. Он искал для Кости Стругацких и увидел, что в книгах тесно и нет порядка. Японские трёхстишься омрачены с правого бока многословным Томасом Манном, Гончарова затуманил Кафка, а хрупкий Андерсен задавлен «Тысяча и одной ночью».
Исполненный сострадания, Иван взялся прочищать полки от ненужных томов. Он определял их просто – по ощущению в сердце. Если сердце гудело – книга отправлялась в картонную коробку, если радовалось – он, как птичку, нёс её в свою комнату, чтобы поселить поближе.
Книги в шкафу стояли теперь, заваливаясь друг на друга. Зато, какие они были друзья! Он и расставил их по дружбе. Особенно радовал Пушкин в кругу обожателей. Вообще-то, к Пушкину все тяготели, нелегко было выбрать самых достойных. Иван надумал было разбросать тома из собрания сочинений по полкам – чтоб было больше возможностей для молекулярных связей, но не осмелился разъять солнце.
Коробки же с «избытком» задвинул подальше до приезда мамы, чтобы она сама решила их судьбу.
Когда Костя залез в одну из них, взгляда на верхние обложки хватило ему, чтобы понять – его друг сошёл с ума. Вымести Сартра! Джойса! Набокова!!!
– Ну, нет, почему, не всё. Я «Дар» оставил, – возразил Иван.
– Ах, оставил? Ну, спасибо тебе! – негодовал Костя. – Ты вообще, здоров? Ты взгляни хотя бы со стороны на своё мракобесие!
– Почему мракобесие? – удивился Иван. – Мы ведь не зовём в дом людей, которые нам не симпатичны!