– Вчера я прочитал о смерти первого нимрода Африканской, – начал господин Бербелек на пахлави. – Ваше путешествие, полагаю, проходило без досадных инцидентов?
– Если не считать сирен на Локолоидах. И обошлись без убийств.
– Ах, мы никогда в тебе не сомневались. Особенно эстлос Ньютэ – он о тебе весьма высокого мнения.
Ихмет Зайдар в ответ на такие слова склонил голову. Неопытные текнитесы, лишенные самоконтроля, как и те, кто слишком опытен и чрезвычайно долго практикует свое искусство, те, чья работа требует многонедельного непрерывного расширения антосов, как, например, текнитесы моря, месяцами ведущие корабли в тесных объятиях своих аур, или текнитесы войны, стратегосы, аресы – все они часто не в состоянии контролировать собственные ауры, не в силах уже свертывать их, пленять, и оттискиваются в керосе тяжелой печатью независимо от обстоятельств, днем и ночью, наяву и во сне, в одиночестве и в сердце толпы. Побочным эффектом длительного пребывания такого нимрода на борту бывали смерти среди экипажа. Ссоры, драки, дружеские соперничества, что в других случаях закончились бы лишь выбитыми зубами, – в короне нимрода превращались в разбитые головы, перерезанные горла и утопленников за бортом. Впрочем, Зайдар пользовался прекрасной репутацией.
– Я это заметил, – сказал он, густо присыпав суп приправами. – И все же, боюсь, мне придется его разочаровать.
– Но ведь ты даже не знаешь еще предложения.
– Но ведь предложение это я получу, верно? – Ихмет вопросительно взглянул на разрумянившегося Иеронима.
Господин Бербелек вернул ему взгляд. Глаза перса были голубыми, будто чистая синева весеннего неба, в сети глубоких морщинок сильно загоревшей кожи – морщинок от солнца и ветра; при этом Зайдар не выглядел старше тридцати с небольшим. На самом деле ему давно миновало шестьдесят, а то и все семьдесят, но морфа крепко удерживала Материю. Тело – всего лишь одежда разума, как писали философы. Одежды его тела также вводили в заблуждение, Ихмет одевался по гердонской моде, простой покрой, белое, черное и серое, узкие штанины и рукава, рубаха, зашнурованная под горло. Лишь черную бороду стриг по моде измаилитской.
– Ты уже подписал контракт с кем-то другим?
Перс покачал головой, глотая горячий суп.
Иероним лишь вздохнул, склоняясь над своей тарелкой.
Некоторое время они молчали, прислушиваясь к громкой беседе эстлоса Ньютэ, капитана Прюнца и Трепт. Хайнемерль взволнованно рассказывала о чудесах южно-гердонских портов и о дикарях с экваториальных островов, о звериных наркотиках и экзотических морфозоонах. На перемене блюд риттеру принесли сверенный манифест «Филиппа», и Кристофф заново начал обсчитывать ожидаемые выгоды.
– На севере – тоже, в тех бескрайних пущах, – говорила между тем Хайнемерль, – они тянутся от Океаноса до Океаноса, по крайней мере, до Мегоросов, до шестого листа, а Анаксегирос еще не врос там настолько глубоко, чтобы выдавить кратистосов диких, на крайнем севере или, например, в Гердон-Арагонии, когда мы ожидали товар, я говорила с поселенцами, мифы или правда – сказать трудно, может, они уже плавятся в короне Анаксегироса, те города живого камня, реки света, кристаллические рыбы, тысячелетние змеи, что мудрее людей, и цветы любви и ненависти, деревья, из которых рождаются даймоны леса, – расскажи, Ихмет, ведь ты видел собственными глазами.
– Не сумею рассказать.
– А на корабле, когда погружался в меланхолию, мог сплетать длинные байки…
– Потому что это были чужие рассказы, – усмехнулся Зайдар в усы.
– Не понимаю, – рассердилась Трепт. – Это значит – что? что – ложь? Значит, лгать ты можешь?
– Не в этом дело, – тихо отозвался господин Бербелек, кроша хлеб. – Истории, повторяемые за кем-то, могут оказаться ложными, и это нас освобождает. В то время, как говоря о собственном опыте —
– Что? – перебила она его. – О чем это ты пытаешься здесь сказать? Что искренним можно быть лишь в обмане? Такие зеноновки хороши для детей.
Господин Бербелек пожал плечами.
– А я люблю делиться историями, – пробормотала Хайнемерль. – Какой смысл познавать мир, если никому не можешь рассказать, что видел?
Перед десертом Ньютэ подписал банковские листы с личными премиальными, не зависящими от гарантированных договором четырех процентов прибыли для капитана и двух – для пилота. Трепт многословно поблагодарила, Зайдар даже не взглянул на свой лист.
Иероним дотронулся до его руки.
– Спокойная старость?
Ихмет сделал охранительный жест против Аль-Уззы.
– Надеюсь, что нет. Но да, ты прав, эстлос, – уже начинаю подсчитывать утерянное время. Недели на море… капли крови в клепсидре жизни, чувствую каждую из них, они падают, будто камни, человек же вздрагивает.
– Жалеешь?
Перс задумчиво глянул на Иеронима.
– Пожалуй, что и нет. Нет.
– И что теперь? Семья?
– Они давно обо мне забыли.
– Что тогда?
Зайдар указал глазами на Трепт, что перешучивалась с Кристоффом.
– Пожирать мир, как она. Еще немного, еще чуть-чуть…
Господин Бербелек попробовал тошнотворно сладкий сироп.
– М-м-м… Пока хватает аппетита, верно?
Перс склонился к Иерониму.
– Это заразительно, эстлос.
– Думаю, что —
– Этим можно заразиться, действительно. Заведи молодую любовницу. Роди сына. Переберись под корону другого кратистоса. В южные земли. Больше солнца, больше ясного неба. В морфу молодости.
Господин Бербелек гортанно рассмеялся.
– Я работаю над этим! – Он взял себе ореховой пасты; Зайдар поблагодарил жестом. – Что же до ясного неба… Вилла под Картахеной. Валь дю Плой, прекрасная околица, весьма гладкий керос. Ты заинтересовался бы?
– У меня уже есть немного земли в Лангведокии. Но о чем я, собственно, тебе говорил? Пока что я не намерен греть кости в саду.
– М-м-м… Не работает, не отдыхает. – Иероним задумчиво выпятил губы. – Тогда что, собственно, станет делать?
Ихмет вытер руки о протянутый рабом Скелли платок. Раскрыл банковский лист, глянул на сумму и засопел тихонько.
– Практиковать счастье.
Г. Отцеродство
Едва переступив порог дома и узрев заговорщицки усмехающегося Портэ, господин Бербелек утратил остатки надежды на спокойный вечер и на возвращение к сонному покою.
– Что опять? – пробормотал он, нахмурясь.
– Они наверху, я провел их в гостевые комнаты, – поймав брошенное пальто, Портэ указал большим пальцем в потолок.
– О, Шеол, кто?
Старик криво ухмыльнулся, после чего с подчеркнутым поклоном подал господину Бербелеку письмо.
Бресла, 1194—1—12
Мой дорогой Иероним!
Они – и твои дети, хотя, возможно, ты уже и не их отец. Помнишь ли собственное детство? Рассчитываю, что – да.
Они тебя не узнают, будь деликатен. Авель оставил здесь всех друзей, которые у него когда-либо были, и большую часть мечтаний, Алитэ в эту зиму сменила Форму, пройдет несколько лет, пока она достигнет энтелехии, уже не девочка, еще не женщина; будь деликатен.
Должна ли я просить у тебя прощения? Прошу. Не хотела, не хочу возлагать это на тебя, ты был последним в моем списке. В конце концов пришлось выбирать между тобой и дядюшкой Блотом. Неужто я выбрала неверно?
Должна ли я принести тебе клятву чистосердечия? Ты знал меня; теперь держишь в руках лишь бумагу. Прекрасно знаю, какая правда отпечатается в керосе, и все же напишу: обвинения, которые ты услышишь, фальшивы. Я не участвовала в заговоре, не похищала завещания урграфа, не знала о его болезни.
Быть может, Яхве позволит однажды нам встретиться. Быть может, я выживу. Нынче бегу в огонь божьих антосов; быть может, потом ты уже не узнаешь меня, мы не узнаем друг друга. Бывали такие минуты, такие дни, когда я любила тебя так, что и сердце болело, и пресекалось дыхание, и горела кожа. Это значит – знаешь, кого я любила. Знаешь, правда? Рассчитываю, что помнишь.