Василий Верещагин. «Продажа ребенка-невольника»
Серьезно задумалась Настя над этими словами, вспомнила материнское: «Хотя бы руками задуши бусурмана».
…Гортанные возгласы, хлопки кнутов быстро поднимают людей и снова гонят их, гонят, гонят. Сидит Настя в шалаше, а слова дядьки Максима не идут из головы. И еще перед глазами мать, отец и отец Петр, ее учитель. Односельчане рассказывают, что он встал возле церкви с саблей, не одного татарина зарубил, а когда загорелась церковь, в ней и сгорел. Не спасался и не убегал.
– Вечная вам память тебе, отец, – шепчет Настя.
Бредут люди. Красивые девушки – их красоту осквернили. Матери несут истощенных детей – из них потом вырастут янычары. Казаки – они поседеют на галерах и однажды исчезнут в морской пучине… Бредут и оглядываются. Не видно? Не слышно?
Нет, не видно. Не слышно.
Как-то вечером пленники увидели волны Днепра, стены небольшой крепости на берегу и огромный паром, на котором их должны перевезти в проклятую татарщину, как на тот свет. И тогда они оставили все надежды на спасение. Падали на колени, целовали родную землю, рвали полынь, засовывали под рубашки на память, плакали, рыдали:
– Прощай, мать-Украина!
– Прощай, мир крещеный!
– Прощай, белый свет!
А на рассвете появились казаки. Стали штурмовать крепость, уничтожать татарский гарнизон, и здесь, на стене, в коротком лютом бою погиб Трофим, так и не увидев родной сестры. До вечера пылала бусурманская крепость. Каждый закоулок осмотрели, но пленников нигде не было.
А Настя уже на шумном, крикливом страшном базаре в Кафе. Вот она, Кафа, о которой не раз рассказывал отец. Кафа, которой пугали детей в Украине.
Солнце палит с самого утра. С моря дует горячий соленый ветер. Кипит человеческое море. И что удивило Настю, среди ордынского гомона слышна украинская речь. Даже слепой кобзарь уселся в тени крепостной стены, тихо напевает казацкую думу.
Настя стоит под шелковицей. Ее продает сам рыжебородый. Его служанки искупали Настю, одели в шелковую магробу, что так красиво облегает ее стройный стан. Перед ней – целая толпа татар, каких-то смуглых чужаков в пестрых одеждах, все чмокают языками, рассматривают ее, что-то обсуждают с рыжебородым и сокрушенно покачивают головами, – наверное, слишком высокую цену запрашивает за нее проклятый татарин. А неподалеку – рогатинцы, ее односельчане. С ними обращаются грубо – щупают мышцы, осматривают зубы, крутят во все стороны. И вот уже крикнул Насте дядька Максим, окруженный чужаками в белых длинных одеждах:
– Прощай, Настя… Помни мои слова: не забывай веры своей, Украины и родной язык – он тут как голос с неба.
– Люди добрые, – поклонился дядько Максим рогатинцам, – может, кто вернется в Украину, передайте сыновьям в Сечь и в Киев, что их отец Максим Некора был продан в Сирию на галеры. Видимо, навсегда. Прощайте, земляки, и простите меня.
– Пусть Бог простит, – вздохнула площадь.
И только кобзарь сильнее затосковал, запричитал словами старой песни:
А за Настю идет торг. Что-то азартно судачат татары и чужестранцы, спорят, теребят свои кошельки.
Неожиданно все замолчали. Уважительно поклонились кому-то, – в сопровождении свиты на коне подъехал почтенный господин в дорогой одежде, белоснежной чалме, ярких сафьяновых сапогах.
Кривая сабля играла на солнце драгоценными камнями. Лошадь гарцевала, разгоняя людей. «Богатый турок какой-то, – подумала Настя. – Недаром татары так прогибаются перед ним».
Действительно, все вокруг стали перешептываться: «Паша Ага». А он гордо глядел по сторонам, прищуривая глаза. Вот скользнул взглядом по Насте, потом еще раз посмотрел – и уже не отводил восхищенных, широко раскрытых глаз. Подъехал ближе, соскочил с коня. На красной морде рыжебородого появилась довольная улыбка: подъехал толковый купец.
Да, юность брала свое: ни страшное сиротство, ни адское горе, ни чужеземный город не стерли с нежного личика Насти нежного румянца. Не поблекли ее брови и сочные губы. Большие карие глаза смотрели на мир печально, и в этом тоже была своя прелесть. Настя немного похудела, но стала еще стройнее, гибче.
– О, Роксолана, – сказал, наконец, паша. Настя презрительно скривила губы – она слышала от отца, что украинских девушек турки зовут Роксоланами.
Паша протянул руку и кончиками пальцев дотронулся до Настиной щеки. Но она ударила его по руке, и все вокруг испуганно переглянулись, а рыжебородый почернел.
Богатый турок одобрительно кивнул головой.
– Добре, добре, – медленно произнес он украинские слова.
О чем-то спросил рыжебородого, потом кивнул кому-то – подошел золотоноша с большой шкатулкой, и в подол широкого халата татарина посыпалось золото. Быстро опустела шкатулка. Низко-низко склонился рыжебородый, как будто золото пригибало его к земле. А Настю мгновенно посадили на носилки, и черные, голые до пояса рабы понесли ее за пашой.
Над Кафой не затихала многоголосая суета.
«Нет, сейчас все прекратится. Я не поеду в проклятый Стамбул. Разве оттуда можно убежать в Украину? Никогда. Прости меня, Боже…»
Настя перегнулась через толстый борт галеры. Плещет, бьется волна о корабль. Светит месяц, выстилая серебристую дорожку к призрачному горизонту. Тишина на корабле. Все спят. Только скрипят уключины, слаженно бьют весла по воде – полный штиль, и невольники-гребцы выбиваются из сил.
«Сейчас, сию минуту… прыгну в воду… Все, прощай, белый свет!»
Настя смотрит в воду, на сверкающие отблески. Неужели все кончено? Но какая-то сила прижимает ее к палубе, не дает и шагу ступить. Ой, не хочется умирать! Но не хочется и плыть за море – оттуда уже не вернешься в Украину. Лучше умереть…
Но не одна она плывет. И там, в проклятой Турции, много украинцев. Отверженных, забытых, несчастных. А может, ей удастся чем-то помочь им, может, и отомстит за смерть родного отца и матери? А может, этот проклятый паша сделает ее своей женой или служанкой, и она убежит с казаками домой?
Настя отходит от борта галеры.
А снизу, из-под палубы, где сидят галерники, доносится песня. Тихая, печальная, и Насте удается расслышать некоторые слова:
Бедная наша, бедная наша головушка, что чужая сторонушка…
Девушка осторожно, чтобы не разбудить стражу и своего слугу-негра, спускается к галерникам, но они замолкают.
Голые по пояс. На ногах кандалы. Одни гребут, другие лежат тут же на скамьях – спят после тяжелой каторжной работы.
– Вы с Украины? – тихо спрашивает Настя.
– Слышь, Семен? Она по-нашему говорит.
– С Украины, дочка.
– И ты, ты тоже с Украины?
– Что, доченька? Жива ли еще она, наша матушка?
– А звезды светят?
– И давно ты оттуда?
Те, что спали, просыпаются, они с жадностью смотрят на нее, ждут.
– Третья неделя, как я с Украины.
– Третья неделя… а мы… – Длинные весла падают в воду все медленнее и медленнее.
– Братья! Это же будто бы вчера она там была… И откуда ты?
– С Рогатина.
– А мы из Черкасс… Из Сечи… Из Полтавы… Миргорода.
– Рогатин… Далеко забрались бусурманы.
– Во время Троицы налетели, – рассказывает Настя.
– Изверги, осквернили Зеленое воскресенье. А кто сейчас гетман?
– Ружинский… Разбили в прошлом и позапрошлом году Мелик-Гирея… Мой отец участвовал в походах.
– Да, да… Евстафий, значит, гетман, пусть будет здоров!
– Мало он по морю гуляет…
– Не обленился…
– Забыл о нас… Уже семнадцать лет прикованы…
«Семнадцать лет, – шепчет Настя. – Это еще на свете меня не было».
– Вот какие девчата в Украине подрастают!
– Только кому эта красота достанется? Хану в гарем?
– Не все же хану, останется и для Украины. Видишь, как красиво говорит.
– Спасибо, доченька, что обратилась к нам. Расскажи еще что-нибудь об Украине.
Галерники перестали грести, и корабль остановился. Тут же свистнула плеть, послышалась гортанная ругань часового, зашумели надзиратели, и невольники взялись за весла.