— Ты простишь ли меня? Забудешь ли?
— Милая!.. Разве ты не видишь?
— То было увлечение, слабость, безумный порыв. Я согласилась поехать ужинать. Я выпила шампанского и…
Юленька закрыла лицо руками.
Никандр Миронович вздрогнул, как ужаленный, ощущая мучительное чувство ревности.
— Не надо!.. Не говори!.. — прошептал он. — К чему!
— Нет, я хочу тебе все сказать, чтоб ты не так обвинял меня. После несчастного ужина мне стал гадок этот человек. Я его больше не видала.
— Кто это? — глухо вымолвил Никандр Миронович.
— Не спрашивай; мне стыдно, что я была знакома с таким человеком. Впрочем, изволь, но прежде дай слово, что ради меня ты не станешь его преследовать… Даешь?
Он дал, и Юленька сказала с чувством ненависти:
— Скрынин!
— Эта гадина? О Юленька!
— О, прости… прости… Если б ты знал, как я страдала! Я не смела написать тебе… Верь, что никогда…
И Юленька, рыдая, обнимала Никандра Мироновича.
Никандр Миронович поверил и этой лжи об единственном ужине, и глубине раскаяния, и уверениям в любви. Еще бы! Ему так хотелось верить. И он утешал свою «ненаглядную цыпочку» и, нежно целуя ее, сказал:
— Ни слова больше об этом, Юленька. Забудем навсегда!
Юленька подарила мужа благодарным, нежным взглядом и чуть слышно проронила:
— Ребенка я отдам куда-нибудь, чтоб он не напоминал тебе моей вины.
— Что ты, Юленька! Зачем? Нет, он останется у нас. Пусть люди его считают нашим приемышем. И поверь, я его не обижу и буду любить… Ведь он твой, Юленька! И вот еще что: мы пока уедем из Кронштадта, чтоб не было лишних сплетен.
— Добрый, хороший! — шептала тронутая Юленька. — Так ты совсем простил? Ты вернул любовь своей Юленьке? Ты не напомнишь о моем проступке?
— Да разве ты не знаешь, как я люблю тебя. Юленька! — воскликнул Никандр Миронович. — И ни на минуту не переставал любить, хотя сегодня, когда ты сказала, мне было невыносимо больно. И разве я негодяй, чтоб когда-нибудь упрекнуть тебя, мое сокровище?
И «сокровище», улыбаясь сквозь слезы, прильнуло к мужу.
Посвящается Наташе
I
— Барин, а барин! Лександра Иваныч! Ваше благородие!
И с этими словами Кириллов, вестовой мичмана Опольева — маленький и приземистый, чернявый молодой матросик, с сережкой в ухе, расставив, для сохранения равновесия, ноги врозь и придерживаясь, чтобы не упасть, одной рукой за косяк двери, — другою слегка дергал ногу мичмана, который крепко и сладко спал в своей маленькой каюте, несмотря на стремительную качку, бросавшую корвет «Сокол», словно мячик, на волнах рассвирепевшего Атлантического океана.
В ответ ни звука.
Барин был соня и, по выражению вестового, «вставал трудно».
И Кириллов, хорошо знавший, что его же «заругают», если барин хоть на минуту опоздает на вахту, после паузы снова дергает мичманскую ногу, но уже сильней и решительней.
— Ваше благородие! Вам на вахту! Лександра Иваныч! Извольте вставать!
— К черту! — раздался сонный окрик из койки.
— Никак невозможно… Лександра Иваныч!
— Я умер! — промычал мичман. — Брысь!
И, отдернув ногу, которую теребил вестовой, Опольев натянул на себя одеяло и повернулся на другой бок, готовый сладко поспать, как сильный продольный размах корвета ударил мичмана лбом о переборку и заставил очнуться.
Он высунул из-под одеяла заспанное, совсем молодое лицо, красивое, нежное и румяное, с пробивающейся светло-русой шелковистой бородкой, девственными усиками и кудрявыми белокурыми волосами, и, щуря свои большие карие глаза, улыбался сонной счастливой улыбкой, как улыбаются дети после хорошего сна, видимо находясь еще во власти чар сновидения, которые унесли его далеко-далеко от действительности.