Единственным признаком, позволявшим строить догадки о происхождении мальчика, был полуистлевший ворот рубашки, но кто надел на него когда-то эту рубашку – родные или Мейер Юрген, никто не знал. При недостатке реальных фактов всегда начинают процветать досужие сплетни: поговаривали, что это, наверное, нежеланный ребенок одной местной женщины, или что он – один из преступников, когда-то сидевших в Зельской тюрьме; другие же считали Питера сиротой-идиотом. Подобные истории легко становятся достоянием гласности в маленьких деревушках, однако в отношении Питера никаких сведений о злодеях-родителях не возникало. Не было очевидно и то, является ли мальчик идиотом: он вроде демонстрировал сметливость и любопытство и выглядел вполне счастливым. Но в чем не возникало сомнений – он точно был другим. Хотя кто скажет, как повлияли бы годы дикой одинокой жизни на самого здорового ребенка?
Шли дни, у мальчика-дикаря не объявлялись ни родители, ни другие родственники. Питер оставался один в мире – фактически в своем мире, поскольку он не говорил и даже не встречался ни с кем взглядом. Резвиться по полям было его самым большим удовольствием.
Кто-то меня слегка трясет.
– Они здесь. Они здесь. Уже здесь. – Что?..
Время – 8:30, полтора часа до начала моей «смены»; ночью я писал до трех часов.
– Они там, около дома, – настойчиво продолжает Дженнифер. – Мне нужно, чтобы ты подержал Моргана, пока я приготовлю им место.
Протираю глаза, натягиваю брюки и спускаюсь, слегка пошатываясь, в гостиную. В нашем новом доме – в скрипучем старинном доме Викторианской эпохи – как-то неестественно холодно. Это грузчики привезли пианино, они держат входную дверь открытой, подложив под нее мягкую подстилку: готовятся втащить в дом столетнее пианино, которое мы получили в наследство от бабушки Дженнифер. Больше года, после нашего переезда из Сан-Франциско в сельскую местность Уэльса, оно хранилось в доме одного нашего друга, и вот теперь наконец возвращается к нам здесь, в Орегоне.
На другом конце комнаты стоит Морган, еще в пижаме, не обращая никакого внимания на грузчиков. Он стоит на низеньком стульчике, придвинутом к столу, и напряженно постукивает клавишами своего «Макинтоша».
– Морган, погляди-ка! Наше пианино. У нас теперь снова бу дет пианино.
Ребенок не поднимает головы, но видно, что он признает мое присутствие рядом, наклонившись ко мне. Я слегка взъерошиваю его светлые волосы, целую в голову; он чуть улыбается и наклоняется ко мне сильнее, покуда не оказывается лежащим на мне всем своим весом. Но и тут он не отрывает взгляда, по-прежнему погруженный в арифметическую программу.
– Че-ты-ле, – сообщает он. – Пять!
В дверь входят трое крепких грузчиков и кивают в знак приветствия.
– Славный малыш, – говорит один из них.
– Да-да.
– К этой стене поставить? – спрашивает другой у Дженнифер. Она как раз убирает большие холсты, чтобы освободить до рогу:
– Да, сюда – в самый раз.
Израненные доски пола тихо постанывают: пианино втискивается через входную дверь, взгромождается на огромную тележку – тяжеленное и опасно свисающее с ее края.
Вдруг Морган срывается со стула и бежит к инструменту; я перехватываю ребенка, и он извивается у меня в руках.
– Подожди, Морган. Минуточку. Пока туда опасно подходить, дяди еще его везут.
Мужчины медленно снимают пианино с тележки; когда правый край с легким стуком касается земли, струны словно издают призрачный вздох. Я опускаю Моргана на пол, и он сразу же подбирается к инструменту. Плинк-плиш-бру-у-у-м: его кулаки безумно молотят по клавиатуре вверх-вниз, он вытягивает руки во всю длину, охватывая три октавы, и стучит по белым клавишам. Комнату наполняет до-мажорный грохот.
Морган останавливается:
– Йа! Йаа! Йа-а-а-аяй!
Затем он стучит кулаками в область солнечного сплетения, усиленно дыша и тряся головой, а следующие пять минут снова выбивает из клавиатуры все возможное. Пока Дженнифер выписывает грузчикам чек, они без всякого стеснения смотрят на это представление.
– Да, нет, эй-би-си-ди-эф[2], дзинь-дзинь! – вопит Морган и молотит кулаками по клавишам.
На мгновение он останавливается и поворачивает голову назад, с блаженной улыбкой, не обращенной ни к кому конкретно. Струны, резонируя, гудят еще секунду.
– А-а-ай-е! – начинается вновь.
Грузчики собирают свои подстилки и выходят из дома под продолжающийся грохот. Мы с Дженнифер смотрим друг на друга, потом – на нашего ребенка, атакующего фортепиано.
– Ну что, – она старается перекричать какофонию, – пойдешь дальше спать?
Грохотание пианино внизу продолжается, а мои пальцы двигаются по старой карте. Вот он, Ганновер.
Тогда, в 1725 году, в тех краях было две знаменитости. Первая – это Питер, маленький дикарь с задубелой кожей, который оставался непонятным никому во всей Германии. Другой знаменитостью был выборщик от Ганновера – бледный маленький человек благородного происхождения, о котором никто из его подданных также не имел точного представления. В 1714 году выборщик взвалил на себя такую ношу, которую, вероятно, не хотелось бы тащить никому из здравомыслящих ганноверцев: он стал Георгом Первым, носителем Британской короны. Георг был, несомненно, не худшим из королей, когда-либо правивших Британией, но при этом самым подневольным. За десять лет, проведенных на троне, этот вынужденный монарх так и не удосужился выучить язык унаследованных им дождливых островов; когда ему надоедало проводить время с научными редкостями или со своими возлюбленными, он уезжал из сырого Лондона в родные края на долгие каникулы. Вот так и вышло, что однажды ноябрьским вечером 1725 года король отобедал в Ганновере с другой знаменитостью тех мест – бессловесным мальчиком, не имевшем в целом мире ни одного друга.
Питера ввели в столовую, когда король ожидал вечернюю трапезу. Наверное, Питер был единственным человеком в комнате, нимало не озабоченным присутствием в ней Его Величества. Счастливый мальчик занимался в многолюдной комнате своим любимым делом: он карабкался по людям, как можно было бы карабкаться по стенам, в беззаботности своей не обращая никакого внимания на то неудобство, которое он им доставляет, наступая на колени и плечи.
Георг смотрел на мальчика, завороженный. Питеру повязали салфетку, и король стал уговаривать его попробовать расставленные на столе блюда. Такого роскошного обеда бедное создание, конечно, никогда не видело. Но Питер не очень-то заинтересовался королевской кухней: отвергнув хлеб и изысканные яства, он брал только орехи и бобы – то, что ему было знакомо по лесной жизни. Больше всего он налегал на спаржу и особенно – на сырые луковицы; их он ел словно яблоки, а закончив, выразил свое одобрение постукиванием себя в грудь. Зрелище в целом было столь неаппетитное, что мальчика пришлось увести, чтобы соблюсти королевский этикет. Но Георг отнюдь не был рассержен; напротив, как гласит свидетельство, «Его Величество приказал снабжать <Питера> тем, что он любит, и предоставить ему такое обучение, которое лучше всего приблизит его к человеческому обществу».
Сам Питер, правда, не очень-то был настроен на приближение к человеческому обществу. Он убежал в хорошо знакомый ему Черный лес, где его нашли спрятавшимся на любимом дереве. Решив, по-видимому, что хватит с него цивилизации, Питер не захотел слезать, и почтенным горожанам пришлось рубить дерево. Когда его уводили из Черного леса, он и представить себе не мог, что видит этот лес в последний раз. У мира оказались на него другие планы.
– Итак, – рассказывает нам Отем, – процедура состоит в том, что мы предлагаем ему некоторые задания на время.