Все вокруг тускнело по сравнению с ним — балки и каменные стены, большие столы, сделанные из створок ворот каретного сарар, силуэт грубого отцовского мольберта, похожий на гильотину, на фоне северного окна, средневековое оружие и доспехи, ржавеющие по углам.
Закрыв глаза, пытаюсь мысленно представить себе тот флаг. И не могу. Но при одном воспоминании меня бьет дрожь — в нашем доме везде, кроме кухни, зимой стоял жуткий холод.
Этот проклятый дом невозможно было натопить. Отцу нравились голые каменные стены, голые балки, на которые опиралась крыша над хранилищем оружия.
Даже в конце жизни, когда за отопление платил мой брат Феликс, отец и слышать не хотел ни о каком утеплении.
— Умру — тогда и утепляйтесь, — говорил он.
Ни мама, ни отец, ни Феликс никогда на холод не жаловались. Дома они очень тепло одевались и говорили, что во всех американских домах слишком жарко и что от этой жары замедляется кровообращение, люди становятся вялыми, тупыми и так далее.
Видимо, все это тоже входило в нацистский кодекс чести.
Меня заставляли выходить из моей кухоньки на сквозняки, гулявшие по всему нижнему этажу, — по-видимому, чтобы я стал закаленным и сильным. Но я снова пробирался на кухню, где было так тепло, так вкусно пахло. Там было очень весело — ведь это было единственное место в доме, где что-то делали, работали, хотя там было тесно, как в корабельном камбузе. А тем, кого обслуживали, тем, кто бездельничал, было предоставлено все огромное пространство в доме.
И в холодные дни, и даже в не очень большие холода почти вся негритянская прислуга, и дворник, и горничные набивались в тесную кухню, к поварихе и ко мне. Они любили сидеть в тесноте. В детстве, как они мне рассказывали, они спали на широченных кроватях все вместе, целая куча братишек и сестер. Мне казалось, что это было ужасно весело. Я и до сих пор считаю, что это ужасно весело.
Там, в этой тесной кухне, все болтали наперебой, говорили, говорили без конца и хохотали, хохотали до слез. И я тоже хохотал и болтал вместе со всеми. Они меня приняли в свою компанию. Я был славным мальчишкой. Все меня любили.
— Что скажете про эти дела, мистер Руди? — спрашивал меня кто-нибудь из слуг, и я что-то говорил, иногда невпопад, но все делали вид, будто я изрек что-то очень важное или удачно сострил.
Если бы я умер в детстве, то, наверное, умер бы в полной уверенности, что жизнь — это наша маленькая кухня. Я отдал бы и теперь все на свете, чтобы вновь попасть в эту кухню — в самый холодный зимний день.
«О, дай мне вернуться в родную Виргинию…»
Потом нацистский флаг у нас спустили. Отец перестал разъезжать. По словам моего брата Феликса — он тогда был в восьмом классе, — отец даже перестал выходить из дому и отвечать на телефонные звонки и месяца три не читал писем. Он впал в такую глубокую депрессию, что все боялись, как бы он не покончил с собой, так что мама потихоньку вынула ключ от оружейной комнаты из его связки ключей. Но он этого даже не заметил. У него совсем пропала охота возиться со своим ненаглядным оружием.
Феликс говорит, что отец мог бы впасть в депрессию и без того, что творилось вокруг. Но письма, которые он получал, и телефонные звонки становились все более угрожающими, к нему зачастили агенты ФБР — все требовали, чтобы он зарегистрировался как агент иностранной державы в соответствии с законами нашей страны. Чеювек, который был шафером у него на свадьбе, тот самый Джон Форчун, перестал с ним разговаривать и рассказывал всем и каждому, что отец — человек бесхарактерный, но опасный.
Так оно и было.
Сам Форчун был по происхождению чистокровный немец. Его фамилия — точный перевод на английский язык слова «глюк», что по-немецки значит «удача, счастье».