– Слушай, как там тебя… Коровин! Что ты все вокруг да около? – повысил голос Серега. – Я тебе прикурить дал? Дал. Так вали подобру-поздорову! А то ведь не ровен час лопнет мое терпение, тогда не обессудь!
В глаза ударил едкий электрический свет. То охранник, по всей видимости, услышав возню за забором, снова врубил прожектор, направив его в сторону подозрительного места.
– Эй, кто там?! Гэть отсюда! – донесся его крик. – А то постреляю всех, как бездомных кошенят!
Гриценко закрылся ладонью от слепящего света, отвернулся и в тот же миг сквозь неплотно сомкнутые пальцы увидел Коровина. Да так живо, как в ясный солнечный день!
В Коровина прицельно бил мощный прожектор, но странный человек даже не думал жмуриться. За те несколько секунд, в течение которых Гриценко смотрел на незнакомца, тот показался ему мужчиной лет пятидесяти, возможно, одного года с мастером Приходько (чтоб тому пусто было!). Да и роста мужик был похожего, и даже телосложения – плотный, коренастый, широк и крепок в плечах… Правда, кажется, без левой руки… Да, в самом деле – рукав ниже локтя пустой, безжизненный, как рукав пожарного шланга, по которому уже никогда не пустят воду… Но лицом Коровин был бодр и приятен. Так поначалу воспринял Гриценко. Лицо у мужика круглое, раскрасневшееся, здоровьем светится (назло злому прожектору светится!), да к тому же к полноте расположено. Смотришь на него и думаешь: «А ведь точно Коровин! Не рожа, а коровье вымя, полное молока». Да, кабы не густые черные бакенбарды, выглядевшие двумя строгими стражами на одутловатых щеках, ясен пень, расплылась бы физиономия Коровина до неприличных размеров!
И еще губы. Неприятно на них смотреть. Словно с чужого лица сняты: непропорционально тонкие и длинные, такое впечатление, будто насильно растянутые. Так непонятно, что при этом получилось: полуулыбка, полуусмешка, полуужимка. Такие губы в жизни поцеловать не захочется. Да что там поцеловать – ударить рука не поднимется! Страшно отчего-то.
Гриценко невольно передернул плечами, будто от внезапного озноба.
– Что, не по себе? – кажется, искренне посочувствовал Коровин. – Жарит прожектор, сволочь! Давай в сторону отойдем.
– Че здесь топчешься? Деньги что ли отняли? – полюбопытствовал Коровин, когда они вновь оказались в спасительной ночной темноте. Говор у мужика был ближе к российскому. Гриценко шумно втянул носом воздух, будто пловец, готовящийся к заплыву, но промолчал. Коровин был ненавязчиво настойчив.
– Меня, когда руку оттяпало, без всяких компенсаций выкинули на улицу.
– Деньги тут ни при чем, – наконец сдался Гриценко. – У меня другое… С потерей работы я смирился. Но эти гады с моей дочерью сделали… такое… сделали! – голос Гриценко звенел.
– Пустыми руками ты с ними не совладаешь. Пойдем со мной – у меня есть то, что тебе нужно. Потом вместе вернемся. Я помогу тебе, Гриц.
Серега стоял, опершись спиной на забор, не двигаясь, будто прилип к липким влажным прутьям.
– Знаешь, – решил он поделиться сомнениями, – сдается мне, в очень нехорошее место я забрел. Мрачно все и по-жлобски выглядит, несмотря на газон и табличку. Прямо притон какой-то!
– Э-э, да ты притонов не вид… – оборвал себя на полуслове Коровин, но уже в следующую секунду нашелся: – Прочь сомнения! Вон они – твои «герои»!
Прожектор потух минуты три назад, горела лишь лампочка на крыльце. Вдруг в неровный круг ее слоистого света из дверей шагнула бравая четверка – красавчик «Маруани», толстяк с лысой головой, кучерявый в бейсболке и коротышка-блондин, чьи волосы казались прилизанными. Они и сейчас выглядели такими же точно, словно смоченные водой или смазанные жиром. Гриценко подивился про себя, как же крепко он запомнил молодых гадов, но, вздохнув, сказал:
– Эх, а ведь и правда придется возвращаться.
И они пошли прочь. Под ногами смачно трещал щебень (рассыпанный здесь, возможно, под новую дорогу), в виске горячо стучала кровь, кончики пальцев жгло, как перед большой дракой.
5
…Ох уж эти бывшие уездные города! Невоспитанные, лишенные должного барского лоска и благородства. Невоспитанные в том смысле, что до сих пор незнакомы с правилами цивилизованного общежития, которых испокон веку придерживаются в промышленных губернских городах. Говоря простым языком, в уездном городе (бывшем, разумеется) еще всякое можно ожидать, о чем уже стыдно подумать большому городу. К примеру, вы можете степенно и вальяжно фланировать по центральной улице Сум (типичный уездный городок!) или лететь по ней, как потерпевший, опаздывая на деловое свидание или брифинг в облгосадминистрации, а в это время во дворах домов, обновленными фасадами выходящих на эту самую центральную улицу, их жильцы справляют нужду, традиционно присев над вонючими дырками в дощатых уборных, ходят по воду к чугунным колонкам, на убогих кухнях жгут газ из баллонов и моются раз в месяц в городской бане или у друзей, живущих в «хрущевке» в одном из «спальных» районов…
Не меньше часа водил Коровин неизвестно отчего подчинившегося его воле Гриценко. Водил по черным подворотням, вдогонку лягавшимся звонкими цинковыми ведрами и наполненными мусором картонными коробками. Водил по черным проулкам, бросавшимся под ноги пудовыми булыжниками, кирпичами или кусками арматуры, торчавшей из разбитого асфальта. Водил по черным подвалам, шуршавшим мокрыми крысами, рыгавшим пьяными ртами, стонавшим влажными, предсмертными голосами…
Внезапно мытарства кончились. Когда Гриценко вытащил из-за пазухи очередную летучеползучую тварь, укусившую его до крови, когда у Коровина появилась частая одышка, вот тут-то все и закончилось. Коровин привел совершенно измотанного, проклинавшего себя и дорогу Серегу к двухэтажному деревянному строению, по всей видимости потерявшему счет годам, такому ветхому, что опасно накренившийся вперед его фасад пришлось подпереть, словно костылями, тремя ржавыми трубами. В таком чудо-тереме могли жить разве что неудачливые художники, тормознутые наркоманы или перешедшие рубеж отчаяния старики. В громадных окнах на втором этаже, вставленных в мелкорешетчатые рамы (потому напоминавшие разлинованные в клетку тетрадные листы), горел свет, метались силуэты и тени людей. Оттуда слышались танцевальная музыка, удалой свист и, казалось, нетрезвые крики.
– Ну, че стал? – Коровин обернулся к не решающемуся войти Гриценко.
– Да шо мне там делать? Никак свадьбу гуляете?
– Ну, выдумал. То просто танцы. Что-то вроде вечера для тех, кому за тридцать. Не дрейфь, заходь в дом. Познакомлю со своими. Винца заодно выпьешь…
Коровин закурил, вновь щелкнув пальцами по кончику сигареты, и подмигнул Сереге. Деревянная лестница круто уходила вверх, в непроглядную темноту, словно вела вовсе не на второй этаж, а мимо него сразу на чердак или, чем черт не шутит, и того выше – прямиком в черное, как свежевырытый колодец, небо. При этом лестница скрипела чуть тише переляканных автомобильных тормозов и была ужасно скользкой. Словно на нее уронили трехлитровую банку олии. Но воняло вокруг далеко не подсолнечным маслом – таким воняло нехорошим и до боли знакомым…
В затылок, казалось украдкой посмеиваясь, влажно дышал Коровин. Вот проныра! Когда это он оказался сзади? Эх! Гриценко решил, что терять ему все равно нечего, и толкнул дверь, за которой резвились голосистые трубы и скрипки.
На него глянуло, наверное, с полсотни лиц. «Вот дауны», – тут же промелькнуло в Серегиной голове любимое Машкино словечко. В самом деле физиономии уставившихся на него людей были премерзкими – подозрительно безжизненными, с неправильными чертами лица, желтыми и блестящими, будто деревянные чушки, вскрытые лаком. «Боже, какие они все потные!» – поморщился от брезгливости Гриценко, но вслух предложил: – Может, я внизу подожду?