– Людей надо воспитывать. У вдовы был?
– Был.
– Придет?
– Не знаю… – замялся Ганичев.
Но тут Сокольникова отвлекли, он пошел настраивать аппаратуру, а Ганичев возвратился в фойе.
Рядом со стойкой буфета расчехляли инструменты трое: трубач, кларнетист, тромбонист. Начали пробовать звук, подстраиваясь друг к другу. Толпа расступилась полукругом, поняв, что они собираются играть.
– Банджо есть? – крикнул трубач в толпу.
– Есть! – сорвался с места Кротов.
– Сиди! – цыкнула на него Люси, но поздно. Кротов выскочил к музыкантам.
– Я сыграю!
– А инструмент?
– Мендель, я же просил тебя! – в отчаянии крикнул Кротов.
И тут же, откуда ни возьмись, появился сияющий Менделев с банджо на вытянутых руках.
– Помни про тремор, – шепнул он Кротову.
– Иди ты!
– «Олл оф ми» знаешь? – спросил трубач Кротова.
– Ну!
– Поехали.
Они заиграли. Кротов старался. Он побледнел, закусил губу.
Люси в волнении смотрела на мужа. Да и все «бывшие» волновались, как бы оценивая свои собственные возможности: смогут ли сыграть сегодня.
В толпе перешептывались любители.
– Кто это на банджо?
– Первый раз вижу.
– Мальчишки! – бросил кто-то. – Это же Витя Кротов.
– Да ты что! Кротов давно сгинул.
– Кротов это, факт. Послушай звук.
Началась импровизация тромбона. Трубач отнял инструмент от губ, шепнул Кротову:
– Лажаешь, старичок.
– Сейчас, сейчас… – у Кротова пот выступил на лбу. Он играл, мучительно вспоминая прошлое.
– Вот так лучше, – сказал трубач.
Ганичев, поначалу наблюдавший за Кротовым с тревогой, улыбнулся с облегчением. Понял: музыка в пальцах осталась.
Из зала вышел распорядитель.
– Стоп! Стоп! Что за самодеятельность? – накинулся он на музыкантов. – Наиграетесь. Целая ночь впереди. Прошу всех в зал! Занимайте места согласно билетам!
Публика повалила в зал.
Гостей встречал приветственным маршем диксиленд Сокольникова на эстраде.
Ганичев усадил «бывших». Им достались места за предпоследним от эстрады столиком.
Закончив марш, Сокольников со своими музыкантами занял место за ближайшим к эстраде столиком. Назад он демонстративно не смотрел.
– Юрик, вы сказали Леше, что мы пришли? – обеспокоенно спросил Баня.
Ганичев поежился. Ему не хотелось никого огорчать.
– Да… То есть нет. Он еще не знает.
– Хоть бы башку повернул! – сказал Кротов.
– Генерал… – заметил Герасимов.
– Леха! Сокольников! – крикнул Кротов, но его крик утонул в общем шуме.
– Не надо кричать. Он прекрасно все видел, – тонко улыбнулся Менделев.
Вокруг рассаживались, произносили первые тосты…
На эстраду взошел распорядитель.
– Начинаем наш традиционный джем-сейшн, посвященный закрытию фестиваля «Осенние ритмы». Первое слово Костюшкину… Он вчера саксофон новый купил… Миша, давай! Сам скажешь, с кем будешь играть.
– Миша, со мной! – крикнул кто-то.
На эстраду поднялся Костюшкин с саксофоном. Подошел к микрофону и, вглядываясь в зал, принялся выбирать себе партнеров.
Он называл их, и они выходили на эстраду с инструментами.
Джем начался!
Чувствовалось, что все друг друга хорошо и давно знают – со всеми слабостями и недостатками. После импровизаций хлопали, свистели, обменивались одобрительными возгласами. Кто-то сидел, погрузившись в свои думы. Давно не видевшиеся друзья разговаривали, отрешившись от всего. Жены и возлюбленные музыкантов были активны, чокались, смеялись, звали кого-то…
Ганичев незаметно куда-то исчез, оставив гостей одних.
А на эстраде была непрекращающаяся музыка. Одна тема сменяла другую, выходили новые музыканты, менялись составы, стили, направления.
«Бывшие» тоже узнавали старых коллег. За их столиком то и дело вспыхивало:
– Смотри, это же Мысовский!
– А это кто? Знакомое лицо.
– Канунников, ей-богу!
Однако постепенно, по мере нарастания экспрессии концерта, гости становились сумрачнее. Они явно чувствовали себя не в своей тарелке. Точнее всех выразил общее настроение Банькович:
– В чужом пиру похмелье.
– Точно! – сказал Кротов. – Сидим как дураки.
– Надо пойти и сказать Леше, что мы тут, – предложила Люси.
Идти никто не хотел – побаивались.
– Мендель, пойди! – сказал Кротов.
– Вы шутите, – печально улыбнулся Менделев. – Леша спросит: «Где ты играешь, Мендель?» И что скажет Мендель? Что он играет с подростками рок-н-ролл?
На эстраде появился ансамбль Голощекина.
– Додик, смотри! – воскликнул Кротов.
– Олежка, пойди ты. Ты самый солидный, – сказала Люси Бане.
– Почему мы вообще должны подходить первыми? Он нас пригласил! Он хозяин! Это бестактно, в конце концов! – возмутился тот.
Сокольников по-прежнему не поворачивал головы. Казалось, он затылком чувствовал, что происходит за его спиной в другом конце зала.
Дотоле немногословный Герасимов утер салфеткой губы.
– Спасибо, ребята. Рад был всех повидать. Мне далеко ехать.
– А сыграть?! – взвился Кротов.
– Витя, оставь фантазии. Ты же видишь. Он не хочет нас замечать.
Кротов затравленно оглянулся по сторонам.
– Где этот Юрик?!
Ганичева не было видно.
– Сядь! – заорал Кротов Герасимову так, что за соседними столиками удивленно обернулись на них.
Кротов вскочил со стула и решительно направился к эстраде. Остальные, затаив дыхание, наблюдали за ним.
Кротов подошел к Сокольникову, наклонился и что-то сказал. И вдруг они увидели, как поднялся Алексей Дмитрич, как обнял и расцеловал Кротова, как они, смеясь, принялись хлопать друг друга по спинам.
Голощекин приветственно помахал им со сцены.
– Уфф! – вздохнул Баня.
Люси промокнула глаза платком.
А Ганичев в это время находился в фойе, у стойки буфета, куда он сбежал, чтобы не присутствовать при этой драме. Сюда доносилась музыка из зала. Ганичев сидел перед рюмкой коньяка, глубоко задумавшись.
Он выпил коньяк, придвинул рюмку буфетчице.
– Повторите, пожалуйста.
– Юрик, да чего стряслось-то? На тебе лица нет, – сказала буфетчица.
Ансамбль Голощекина продолжал играть. Как всегда, элегантный, в синем костюме с золотыми пуговицами, Голощекин импровизировал на флюгельгорне. Он увидел, как в конце зала Сокольников обнимается со своими музыкантами, как Сокольников усаживается к ним за столик.
Голощекин взял скрипку и заиграл медленную блюзовую тему. Скрипка рыдала.
Под стать было настроение за гостевым столиком. После объятий, смеха, приветствий и первых расспросов здесь воцарился траур: Сокольников сказал о смерти Бориса. Они молчали, не чокаясь, выпили и теперь сидели, думая каждый о своем, пока рыдала скрипка.
Сокольников встал и направился к распорядителю вечера.
Тот в углу вел переговоры с официанткой, проверяя счет.
– Саша, я сегодня играю старым составом, – сказал Сокольников.
– Вот это дело! – обрадовался тот. – Сюрприз. А я смотрю – они или не они?
– Они, – кивнул Сокольников. – Все, кроме Бориса. Мы хотим сыграть в его память.
Распорядитель оторвался от денег, вытаращил глаза.
– В чью память?
– Решмина.
– С чего ты решил, что он умер? Я его позавчера видел…
– Где?! – оторопел Сокольников.
Ганичев пытался объяснить буфетчице ситуацию.
– Понимаете, Фаина Петровна, мы думали, что он умер, а он не умер…
– Так радоваться надо!
– Так-то оно так… – вздохнул Ганичев.
Из зала выскочил разъяренный Сокольников. Увидев Ганичева, зарычал и бросился к нему.
– Ты знал?! Знал?!
Ганичев поспешно сполз с высокого табурета и бросился наутек.
Они бежали по длинному пустому коридору. Сокольников, нагоняя, пытался ударить Ганичева ногой по заду, но промахивался.
– Я тебе покажу! Лгун!..
– Алексей Дмитрич! – пищал Ганичев.
– Я тебе покажу, как живых людей хоронить!
А джазовый теплоход плыл уже по ослепительному горному озеру с чистой прозрачной водой, в которой отражались снеговые пики гор. На палубе музыканты в строгих костюмах играли что-то торжественное.
Лица у всех были серьезны и немного печальны.
Здесь был весь состав Сокольникова, включая трубача.
Поговорив со швейцаром у входа в ресторанный зал, Сокольников двинулся к свободному столику у окна. Ганичев последовал за ним. Весь его облик говорил о том, что ему страшно не хочется участвовать в этом деле.