– Ну слышал…
– Считай, как хочешь. Может, это и примитив, – завелся Менделев. – Только этот примитив в тысячу раз живее той дохлятины, которую уже двадцать лет играет Леха!
– Так ему и передать?! – крикнул Ганичев.
– Так и передай!
– И Дюк – дохлятина?
– Нет, Дюк – не дохлятина. Дюк – классика. Но он уже свое сделал, сделал! Нужно дальше идти! А вы будете еще сто лет повторять Дюка!
– Это лучше, чем играть всякую муру!
– Муру?! Что ты понимаешь? Ты музыкант?!
Ребята на сцене давно остановились и кто с улыбкой, кто с тревогою всматривались в зал, где два немолодых человека, казалось, готовы были подраться.
– Илья, чего у вас там? – спросил гитарист.
Вместо ответа Менделев бросился к сцене, вспрыгнул на нее, обернулся к Ганичеву:
– У тебя есть две минуты? Слушай!.. Ребятки, сделаем для этого пенька «Йестердей».
Он сел на клавишные, ребята взяли аккорд и запели известную песню «Битлз» – грустную и мелодичную. Ганичев уселся, стал слушать. Музыка умиротворила его.
Он смотрел на сцену и видел на ней других музыкантов, которые репетировали здесь четверть века назад, горячились, спорили о музыке. Сквозь песню «Битлз», казалось, доносились обрывки тех споров.
– Нельзя вечно играть Цфасмана! Нужно идти вперед, – говорил трубач.
– Авангард публика не поймет…
– При чем здесь авангард? Мы заторчали на диксиленде. Давайте попробуем «боп»…
– Боп-боп-боп-боп-боп… – разнеслось, точно эхо.
– Рок-рок-рок…
Песня кончилась.
– Ну что, разве это не музыка? – спросил Менделев.
– Старую собаку не научишь новым фокусам, – грустно улыбнулся Ганичев.
На танцевальной площадке грохотала музыка, переливались цветные огни, было полутемно. Молодые люди плясали.
Ганичев пробирался от дверей к эстраде, где играл небольшой состав. Среди музыкантов выделялся тучный немолодой саксофонист. Он стоял в центре и дул в саксофон. С него лил пот.
К микрофону вышла певица.
– Белый танец, – объявила она и запела медленную мелодию.
Не успел Ганичев опомниться, как к нему подошла маленькая девушка в брюках и, сделав книксен, пригласила танцевать. Ганичев страшно смутился, сделал даже попытку убежать, но взял себя в руки и принял приглашение.
Неуверенно ступая и глядя куда-то в сторону, он начал танец. Видно было, что он не танцевал уже тысячу лет.
– Я вас здесь раньше не видела. – сказала девушка, положив голову ему на плечо.
– Да… я обычно… в других местах, – в панике бормотал Ганичев.
– В «Пятилетке»? – спросила она деловито. – Там грубо.
– Нет, я в клубе завода «Вулкан».
Девушка подняла голову и удивленно посмотрела на него.
– Там одни хипари.
– Я тоже хипарь. Внутри, – улыбнулся Ганичев.
Он осмелел. Его движения приобрели целенаправленность: он увлекал партнершу к эстраде.
Танец кончился. Ганичев с сожалением посмотрел на девушку. Ансамбль вдруг заиграл старый рок-н-ролл, прекрасно известный Ганичеву по пятидесятым годам. Певица запела на английском.
– Вы рок-н-ролл умеете? – с сомнением спросила девушка.
– Да я танцевал это, когда вас на свете не было! – притворно возмутился Ганичев.
Он ухватил девушку за руку и вдруг начал выделывать ногами бог знает что. Партнерша со смехом включилась. Публика образовала круг перед эстрадой. Все перестали танцевать, только смотрели на Ганичева и подхлопывали в такт. Музыканты тоже старались, увидев настоящий рок-н-ролл. Ганичев кутил партнершу, вертелся сам, пиджак у него расстегнулся, волосы растрепались. С последним аккордом Ганичев подхватил девушку на руки да так и замер с нею.
Раздался гром аплодисментов. Девушка чмокнула Ганичева в щеку. Тяжело дыша, он опустил ее на пол.
– Надо же! – сказала она с уважением.
– Приз за лучшее исполнение рок-н-ролла вручается… – певица вынула откуда-то коробку мармелада и поманила Ганичева к себе.
– Как ваша фамилия?
Ганичев тихо назвал себя.
– …Юрию Ганичеву с партнершей! – закончила певица.
Ганичев принял коробку и галантно вручил ее девушке.
Саксофонист сошел с эстрады, подошел к Ганичеву.
– Здравствуй, Юрик! Думаю, кто это так лихо пляшет. Совсем по-нашему… Молоток!
– Здравствуйте. – сказал Ганичев, пожимая ему руку.
Девушка уже ела мармелад, поглядывая на Ганичева с любовью.
Саксофонист Герасимов и Ганичев, пользуясь перерывом, сидели в буфете и пили пиво. Девушка сидела тут же со своею коробкою мармелада и пила пепси-колу, прислушиваясь к разговору мужчин.
– Поболтался в Тульской филармонии, потом в Сибири, – рассказывал Герасимов, – работы нет, джаз не покупают… А раз нет работы, то и звука нет. Нет игры. Я уже лет пять не музыкант, а лабух.
– Ешьте мармелад, – предложила девушка.
Герасимов посмотрел на нее с удивлением, но мармелад взял.
– Да, честно сказать, из нашей компании только Леха и Боря джаз понимали. А мы так – попали в струю… Я Бориса несколько лет назад встречал. Посидели с ним у него на кухне, потом он мне сыграл. Идеи у него колоссальные, никому не снилось. А слушать кто будет?
– Адрес его знаешь? – спросил Ганичев.
– Записан… – Герасимов достал записную книжку, раскрыл и положил перед Ганичевым.
Ганичев списал адрес.
– А Леху мы просто предали, – сказал Герасимов, пряча книжку. – Сейчас даже на глаза ему стыдно показаться… Да не хочу я мармелада! – вдруг вскричал он, заметив, что девушка снова подсовывает ему коробку.
Девушка испугалась.
– Дядя шутит, – мрачно прокомментировал Ганичев. – Эх вы! – вздохнул он. – Мы же вашими руками, вашими губами играли! Вы для нас были… ну как не знаю кто. Свет в окошке. Своя команда. Мы за вас были готовы в огонь и в воду… Если бы я играть умел! Может, я двадцать лет ждал, что вы вернетесь… – закончил он, опустив голову.
Герасимов тяжело сопел. Девушка растерянно переводила взгляд с одного на другого.
Подошел музыкант из ансамбля.
– Геннадий Петрович, время! – он постучал по часам.
Герасимов тяжело поднялся.
– Извини, – сказал он, пожимая Ганичеву плечо.
– Ну я пойду… – с сочувствием проговорила девушка.
Она не знала – брать ей мармелад или нет. Потом решилась, взяла.
Ганичев сидел, обхватив голову руками. Из зала донеслась музыка. Это было вечно: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…»
Джазовый теплоход был уже где-то среди сплошных льдов, едва пробирался между ними – заиндевелый, покрытый льдом, – и на палубе его не было ни души.
В полной тишине было слышно, как трутся о борт льдины.
Один среди бескрайних просторов.
Сокольников был в ярости.
– Ты меня жалел, да? А я не нуждаюсь! Я правду люблю. Мендель рок лабает – вот правда! Почему я должен об этом от других узнавать?
– Извините, Алексей Дмитрич, – виновато оправдывался Ганичев.
Разговор происходил в фойе Дворца культуры, где происходил очередной концерт фестиваля.
– Извините… – проворчал Сокольников. – А что остальные?
– Ну Баня, вы знаете, книжки пишет. Кротов… грузчиком в гастрономе…
– Что? Вот это? – Сокольников щелкнул себя по кадыку.
Ганичев уныло кивнул.
– Идиот!
– Гена Герасимов на танцах играет в Мурино…
– Та-ак… Господи боже мой! А как петушились! Говорил им – выживем только вместе… Не хочу я их видеть!
– Да они и сами не очень-то, – признался Ганичев.
– Что-о? – обиделся Сокольников.
– Стыдно им, Алексей Дмитрич.
– Правильно. И должно быть стыдно.
Прозвенел звонок.
– Пойдем послушаем. Интересные ребята, – сказал Сокольников. – Главное, молодые.
На сцену вышел ансамбль молодых джазистов. Ведущий объявил:
– Выступает ансамбль Константина Дюбенко.
Музыканты заиграли.
Сокольников и Ганичев слушали в ложе.
– Пианист консерваторию кончил, представляешь? – с некоторой завистью сказал Сокольников, оборачиваясь к Ганичеву. – Боря бы видел! Он все страдал, что нам образования не хватает.
Молодые играли легко, технично, азартно.
Дверь открыл юноша лет восемнадцати – высокий, стройный, с пробивающимися черными усиками.
– Это квартира Решминых? – спросил Ганичев.
– Да.
– Простите, я старый приятель Бориса Игоревича…
– Проходите, – без улыбки кивнул юноша.