Он аж покраснел от жадности.
Это я, значит, ему все по-немецки. Тут одна из девок, рыжая, сейчас ко мне - и ну по-немецки. Так и садит, так и садит.
- Немец?
- Нет, - говорю, - не особенно, однако из Германии.
- Ах, Германия, ах, я туда всей душой и телом. Вам, наверно, пиво наше не понравится.
- Однако, - говорю, - гони сюда пиво и пожрать.
Хозяин уже смекешил, что надо поворачиваться, и тут раз-два - и готовые сосиски, салат с картошкой. Рыжая расцвела, крутится около меня, все салфеточкой кругом меня обтирает. Я ей говорю:
- Садись, фрейлен, и давай пиво пить. Мне одному скучно. - А меня как раз на бабу потянуло, и рыжих я особенно уважаю: не на всем же у них теле веснушки? Так в чем дело? - Пиво действительно дрянь, а нет ли чего погорячее?
Она сейчас хозяину, хозяин бутылку какую-то фокусную, а в ней зеленая водка. И две рюмки. Хорошо мы с нею поужинали или, уж сказать, позавтракали - я хозяину этот золотой, а другой передаю ей, чтоб она за себя хозяину отдала, а сама со мной погулять пройдется. Она уже кричать стала: "О, ийя! Йюу!"-уже намазалась моя коровка здорово. Однако хозяин по телефону машину вызвал и двери с поклоном раскрыл. Рыжая на ходу свою кофточку натягивает, в рукава встрять не может. Шофер меня спрашивает, куда везти? Я ему золотой показываю и говорю ему жестом - вперед, мол, вали, там покажем. Валит он дальше и дальше, - а уж совсем рассвело. Я эту немку свидетельствую, все ли у нее на месте, она только подвизгивает, как сука под воротами. Икать даже стала. Я ей говорю, чтоб сказала шоферу - за город. И вот едем мы, а кругом поля, и постройки, и народ уж гомонит. Вдруг вижу - кладбище. Стоп! Стоп это всюду понимают. Вир и стоп - это на всем свете. Я шоферу золотой, он мне шапочкой. Вокруг кладбища заборчик мне по пояс. Я немке говорю: лезь. Ее, стерву, уж развезло, пришлось перевалить ее на брюхе. Она там и села. Я перемахнул за ней, и никто тут как раз не глядел. Вот веду я ее между склепов. Есть прямо кирхи целые нагорожены. Вышел я на середину, уж думаю, этого кладбища, посадил мою каролину на скамеечку, она как поплавок шатается и чего-то напевает как блаженная. Ну, думаю, сейчас ты у меня прочухаешься. И тут я за аппаратик. Она мне шепчет:
- Снимите, только чтоб мы оба вышли.
И тянет свои сольтисоны меня обнять. Я поставил сигнал: "Паспарту ко мне". Жду. Она наклонилась на меня, засыпает. Не знаю, сколько времени прошло: я очень ждал, но и сам струхнул. Одна там эта кирка зашаталась - я не ждал с левого боку. Моя корова глядит, глаза трет.
- Вирклихь, вирклихь? - спрашивает.
Тут эта кирка хрясь - и мало до нас камешки докатились. Рыжая как заверещит, я ей рот зажал. Но тут она уж и слова сказать не могла выворотило с полдюжины гробов, один никелированный, другой бетонный, что ли, был, и оттуда, из этой рухляди, Паспарту своей мордой. Я его пристроил дверью аккуратно против моей рыжей, отпер дверь, пхаю ее туда. Она уперлась, как корова. А тут, я слышу, народ где-то гудит. Но густые, здорово, деревья там и не видать. Тут я дуру эту поддал, и она вперлась в кабину. Я дал ход и пошел ломить сквозь дерева, сквозь склепы. Треск и лом пошел, взмыл я вверх и дал такой ход, что через минуту еле видно было в тумане утреннем, где оно, это кладбище американское. Я поднялся километров на десяток и стал. Тут и взялся за немку. Потом она мне шепчет:
- Это Цеппелин? Вы сам граф Цеппелин?
- Да, - говорю, - я самый и есть - граф Цеппелин.
- Ах, свезите меня на мою милую родину, у меня там жених, он в солдатах.
И тут ее тряпки по всей кабине, и развалилась она, как в бане на полке, сейчас потечет. Блевать тут начнет, гляди, с перепою. Все стонет:
- Граф, мы уже в Германии?
- В Германии, - говорю.
- В Дармштадт, их казармы в Дармштадте.
- А вон, не видите, их казармы там внизу?
Она глазами запухшими хлопает.