Я немного начал уж приходить в память и сообразил, что Паспарту несет меня прямо на юг. Несет, мерзавец, довольно скоро. Впереди по моему пути были обозначены горы, и штифтик все ближе к ним подползал. Это значило Паспарту несется прямо на горы. А что, если он с ходу треснется в горы, и меня раздавит, как таракана кирпичом. Я вспомнил, однако, что Камкин устроил так, что Паспарту автоматически держится на поверхности на той высоте, какую ему задали рычажком, и выходит, что я над горами пронесусь тоже на 250 метров сверху. Паспарту должен был по отражению каких-то там волн чувствовать чуть не за километр, если летит на скалу в упор. Но ведь все это еще не проверено, черт его дери. И если рванет на этаком ходу в какую-нибудь гранитную орясину... Как горшок, тогда в черепки, в пыль разлетится, а от меня мокрый клякс, как от мухи. Мне вся эта волынка стала надоедать. Я погасил свет и не стал глядеть на штифтик. Ползи, проклятый, куда хочешь. Пожалуй, дурак я, что вылетел ночью. Привычка такая к ночным делам. Я двадцать раз тянулся к кнопке зажечь свет, но удержался. Светящиеся часы показывали без десяти три. Я не выдержал и на миг пустил свет.
А глаза прямо держали взгляд на штифте, и он указывал на середину гор, на самую их хребтину. Пронесло бы! и я сам, почему не знаю, вцепился пальцами в обивку кресла, хотел пустить прожектор, но боялся, что вот руки дрожат и как-нибудь нажму не ту кнопку и что-нибудь случится - черт с ним: уж сиди и не дергайся: пока летит - и ладно. Скорей бы рассвело. Я не знал точного времени восхода солнца. Окна Паспарту были наглухо закрыты броневыми задвижками, и я решил их не открывать до шести часов. В пять часов я взглянул снова на один миг на карту: указатель стоял на море. Значит, я был на 250 метров над морем. Но мне было уже все равно - если свалиться с такой высоты, то все равно живым не быть, и я вспомнил вдруг, что можно и закурить. Достал сигару, задымил, и это сразу меня успокоило. Огонек сигары очень уютным глазком светился в двух вершках от носа, и запахло сигарным дымом, будто я в своей немецкой пивной. Я даже перестал глядеть на часы и сощурил глаза на красный огонек.
И удивительная вещь - казалось бы, от дыму в такой маленькой кабинке можно пропасть, полсигары - и хоть топор вешай. Ничуть не бывало: поглотители съедали дым не хуже, чем открытая форточка, или как будто я сидел бы в каком-нибудь зале. И я вдруг на минуту посмелел и взялся за наушники, закрыл глаза и с сигарой во рту стал слушать. "Зум-зум-зум"-гудел какой-то телеграф. Настройка была у меня справа, здесь, под локтем. Я зажег свет и поставил на ту самую волну, на которой работала наша немецкая станция. И сразу ясно, чертовской силой зазудела передача. Я давно не слушал телеграмм, с тех самых пор, как плавал радистом на советском пароходе; а этот немец стучал, как пулемет, и я ничего сначала не понимал. Но потом стали помаленьку пробиваться в мою голову отдельные буквы. Я обрадовался - хоть буквы послушаю, и вдруг стали в голове из этих букв складываться слова: "Бургомистр Мюллер..." разобрал я. Слушал про этого прохвоста, наш бургомистр "внес предложение...", вноси, черти тебя вынесут, - так я думал, и вдруг: "Внезапное сумасшествие шуцмана на посту - точка. Стоявший на Вюртембергской площади (тьфу, это как раз, где был мой гараж) шуцман рассказывает сейчас в приемном покое психиатрической больницы, что он был потрясен необычайным явлением. Рухнула внезапно стена здания, занимаемого гаражом Шарлотты Мельцер (ого! верно - это моя теща Шарлотта), и оттуда выбежало железное чудовище, вроде исполинской ящерицы. Чудовище выбежало на площадь, испуская ослепительный свет. Здание гаража оказалось совершенно разрушенным - обвалилась вся стена по Вюртембергской улице, и там возник пожар.