Привез куженьку, тульскую двустволку в потертом чехле, еще один фанерный чемодан и -маме московские духи, а Стасику плоскую старинную книгу с золотом на корке и множеством картинок: "Ночь перед Рождеством". Слова в книжке были с ятями и твердыми знаками, но буквы крупные, и Стасик разобрался быстро. Уже в ту пору он был заправский читатель.
Все чаще мама с Юлием Генриховичем ходила в кино и цирк. Обедали теперь все вместе. И наконец случилось то, к чему и шло: Юлий Генрихович переселился в их комнатку, а Стасика перевели в проходную. Ну что же, Стасик не возражал. Но все-таки друзьями они с отчимом не сделались.
Что ни говори, а Юлий Генрихович был странный человек. Например, мог целый день расхаживать по комнате в кальсонах и грязных носках, но когда в таком виде садился за стол, требовал чистое полотенце или платок, чтобы заткнуть за ворот -- салфетка. При этом пробор на его голове был как по линейке и редкие пегие волосы прилизаны специальной щеточкой.
Он морщился, когда Стасик или мама говорили "патефон", "мушкетёры", "берет". Оказывается, следовало произносить: "патэфон", "мушкетэры", "берэт", потому что эти слова из французского языка.
-- Как это звучит у Пушкина! "Кто там в малиновом берэте с послом испанским говорит..."
Стасик пожимал плечами. "Евгения Онегина" он еще не читал, а если бы сказал в классе: "Ребя, в кинушке трофейные "Три мушкетэра" идут", какая после этого была бы у него жизнь?
Патэфон патэфоном, а когда отчим ссорился с мамой, он такие русские слова кричал, что хоть голову под подушку прячь. Потому что прежней тихой вежливости у Юлия Генриховича не осталось. Иногда он был просто псих. Ни с того ни с сего взовьется, завизжит, на маму начинает замахиваться. Стасик тогда орал "не смейте", а мама потом плакала.
"На кой черт поженились?" -- думал в такие дни Стасик.
Но бывало, что подолгу отчим ходил добродушный, чуть насмешливый и ласковый. Охотно болтал со Стасиком о его ребячьих делах и порой вспоминал про свои гимназические проказы и вообще про детство. Оказывается, в те годы у него с братом была даже своя парусная лодка. Потому что жило семейство Тонов совсем не бедно: отец -- потомок шотландского капитана, служившего Екатерине Второй, -- был управляющим на заводе французской газовой компании. Лето семья проводила в собственном доме на Истре, и жизнь там была самая веселая.
Но отчим любил вспоминать не только о веселых вещах. Иногда он с каким-то странным удовольствием рассказывал, как наступил босой ногой на граммофонную иголку и знакомый хирург долго копался у него в разрезанной пятке и наконец вытянул коварную иглу сильным магнитом. Или как отец впервые в жизни его аккуратно и по всем правилам высек. За то, что обнаружил в ранце у сына-третьеклассника толстую книжку "Декамерон".
-- А что это за книжка? -- неловко хмыкая, спрашивал Стасик.
-- Рано тебе еще знать, -- поспешно говорила мама.
-- Совершенно верно. У нас дома так же считали. И когда папаша увидел книгу, послал кухарку Фросю к дворнику Степану: у того всегда был запас прутьев, он из них метлы вязал. А мне велел идти в детскую и приготовиться...
-- Можно же было убежать, -- хмуро говорил Стасик.
-- Куда?.. И к тому же не так мы были воспитаны, -- объяснял Юлий Генрихович с каким-то странным самодовольством. -- Ослушаться отца -такое и в голову не приходило. Ну и... прописал он мне творчество эпохи Возрождения. Верещал я так, что брат Шурка в соседней комнате напустил в штаны... Никогда в жизни мне потом так жутко не было, даже в следственной камере, когда раздевали и привязывали к чугунной печке...
-- Не надо, Юлик, -- говорила мама.
-- А зачем... к печке-то? -- против воли спрашивал Стасик.
-- Зачем? Работали люди. Один дровишки подбрасывает, а другой показания записывает...