Эгон настороженно прислушивался к его голосу. У молодого инженера не было доказательств виновности Купки.
Кропачек был доволен. Разговор перешел на частные темы:
– Мне говорили, вы любите музыку, – с интересом осведомился Кропачек. – Это необыкновенно кстати! Да, мы можем составить отличное трио: вы, Пауль и моя виолончель! Это будут отличные вечера… Вы должны чувствовать себя здесь, как дома. Да, да, именно так: у нас все чувствуют себя, как дома, говорю вам прямо!
Он несколько раз тряхнул руку гостя, и его усы задорно-весело топорщились, когда он смотрел на него поверх старомодных золотых очков.
– Нам по дороге, – сказал Эгон Штризе, но Кропачек удержал молодого человека.
– Ты мне нужен.
Когда Шверер ушел, Кропачек несколько раз пробежался по комнате, быстро перебирая коротенькими толстыми ножками, словно катаясь на маленьких колесиках. Так он подкатился к письменному столу, побарабанил по нему пухлыми пальчиками и, резко обернувшись к Штризе, поднял очки на лоб.
– Ты меня сильно огорчаешь! – крикнул он, но при этом тон его был почти веселым. – Да, да, именно огорчаешь! Говорю тебе прямо. Пожалуйста, не смотри на меня глазами изумленного ангела: я все заметил, решительно все… – Он понизил голос почти до шопота и таинственно проговорил: – Ты якшаешься с этим рыжим Каске. Брось! Он дрянь. Это я тебе прямо говорю, настоящая дрянь. Я его непременно выгоню с завода!
Штризе насторожился:
– Что вы против него имеете, дядя Януш?
– Где бы ни появилась эта рыжая пиявка – крик, ссоры. Да, да, ты не поверишь: он устраивает даже настоящие драки. – Кропачек угрожающе поднял свой розовый кулачок. – Пусть отправляется туда, где хотят видеть хенлейновских башибузуков. Мне они не нужны. Не нужны, это я прямо говорю.
– И совершенно напрасно! – проговорил Штризе.
Директор удивленно вскинул на него глаза:
– Что ты сказал?
– Кое-что следует держать про себя.
– Ах, вот что: держать про себя! Только этого еще недоставало: бояться у себя дома говорить правду. Когда и где это было видано, чтобы я боялся говорить правду, а? – Он подбежал к Штризе, приподнялся на цыпочки и погрозил: – Смотри, не начни и ты вилять хвостом, как вся эта дрянь в белых чулках!
– Дядя!..
– Знаю, знаю, что ты не такой. Потому и говорю: держись. Честный человек может жить с открытыми дверями и всем смотреть в глаза.
Штризе пристально посмотрел в живые глаза толстяка.
– Именно так я и делаю, – сказал он.
– Каске тебе не компания, – успокоился Кропачек. – Послушай-ка, Паулюш, вот о чем я хочу тебя спросить… – И вдруг замахал руками: – Нет, нет, ничего, иди. Вечером ждем к чаю.
Пауль поглядел на него исподлобья.
– Что у вас там такое?
– Да, да, именно «такое». Хотел сказать, а теперь не скажу!
– Интригуете? – натянуто улыбнулся Штризе.
– Интригую, именно интригую! – Кропачек подпрыгнул на носках и щелкнул Пауля в лоб. – Эх, ты!.. – Он повернул его за плечи к двери и ласково шлепнул по спине. – Вечером потолкуем. О, я старый интриган! – и рассмеялся.
Он долго еще смотрел на затворившуюся дверь, словно ждал, что она снова отворится и он услышит то, о чем хотел спросить Штризе. Его вывело из задумчивости появление жены, пани Августы, большой дородной женщины с еще красивым моложавым лицом, увенчанным тщательно сделанной прической из высоко, по-старомодному, взбитых и завитых седых волос.
– А, королева! – радостно приветствовал ее Кропачек. – Ты умеешь появляться в тот момент, когда мне именно тебя-то и недостает. – Он с нескрываемым удовольствием поцеловал ее полную руку и немного виновато продолжал: – А я ведь так и не решился заговорить с Паулем. Тебе бы следовало самой, а? В конце концов, он твой племянник или мой?
– Мой племянник?! – Слегка подрисованные брови пани Августы грозно шевельнулись. – Может быть, ты скажешь, что и Марта – моя дочь, а не твоя?
Кропачек стремительно описал по комнате круг и с разбегу остановился перед женой. В его голубых навыкате глазах не осталось ни капли веселости.
– Да, да, именно это я и хотел сказать! – решительно крикнул он. – Прямо говорю тебе: будь она женой Яроша, все было бы уже в порядке!
– Так! – Пани Августа величественно опустилась в кресло с высокой спинкой, стоявшее за письменным столом, и взяла в руки большой костяной нож.
Постукивая им по столу, от чего на синем сукне оставались прямые длинные бороздки, она внушительно проговорила:
– Вы, пан Януш, по-видимому, предпочли бы видеть свою дочь несчастной, чем поломать немного вашу директорскую голову над тем, как помочь ей в беде?
Пан Януш виновато опустил глаза. С напускной небрежностью пробормотал в усы:
– Мне больше не над чем ломать голову, как только над любовными делами девчонки…
– Вот это отец! – В голосе пани Августы прозвучал пафос, и она ножом указала кому-то невидимому на мужа. – Так вот что: Купка девочке не пара!
Кропачек, начавший было снова прохаживаться по комнате, остановился как вкопанный и, моргая, уставился на супругу.
– Не смей так смотреть на меня! – крикнула пани Августа. – Не смей смотреть!.. Я не сказала никакой глупости.
С неожиданной решительностью директор сделал несколько быстрых шагов к столу и так же громко крикнул:
– Глупость, именно глупость! Ярош – это и есть настоящая пара для нее! И ты, моя милая, была того же мнения, пока не вернулся из Германии этот твой Пауль. Именно тут и пошло все кувырком. Да, да, да, я прямо говорю!
Пани Августа пренебрежительно молчала, величественно откинувшись в кресле и играя ножом для бумаги.
– Я сам спрошу дочь, что она нашла в твоем Пауле, – решительно сказал он. – Как будто любовь – это так… Сегодня Ярош, завтра Пауль, а там не знаю, кто еще… может быть, Каске!
Нож с треском опустился на бювар:
– Януш!.. Речь идет о счастье девочки, о ее жизни.
– Только об этом я и думаю.
– Она не может быть женой Яроша!
– Это еще почему? – Кропачек даже приподнялся на цыпочки, хотя ему вовсе не нужно было смотреть на нее снизу вверх, когда она сидела. – Это почему же?
– В наше время…
– Время как время, не вижу ничего особенного! – Он с наигранной наивностью пожал плечами.
– Не говори глупостей! Сейчас никто не позволит, чтобы девушка с немецкой кровью в жилах вышла замуж за чеха!
И она тотчас же пожалела, что эти слова сорвались у нее с языка. Лицо Кропачека побагровело, и пани Августа испуганно вскочила, отбросив нож.
– Что ты сказала?.. Что ты сказала? – раздельно, но очень тихо повторил он, продолжая машинально то приподниматься на носках, то снова опускаться. – Что… ты… сказала?
Она подошла к нему и тоном ласкового убеждения быстро заговорила:
– Нельзя же, Янушку. – Она попыталась взять его за руку, но он вырвал руку и спрятал за спину. – Сейчас, когда такое… это было бы ошибкой.
– Ага!.. Теперь я понимаю: брак с чехом – ошибка. Значит, и то, что Марта – дочь чешского мужика, тоже ошибка? И твой брак с чехом, вероятно, тоже ошибка… – Он неторопливым движением снял очки и, совершая ими какие-то неопределенные движения, словно писал в воздухе, продолжал бормотать: – И вообще все, что здесь происходит, тоже одна ужасная, огромная ошибка.
Пани Августа обняла мужа за плечи и, припав лицом к его плечу, заплакала. Он продолжал стоять с вытянутою рукой, в которой поблескивали очки. Потом он их выпустил, и очки неслышно упали на ковер. А рука его легла на голову плачущей жены и стала растерянно гладить по сбившимся волосам.
– Боже мой, – прошептал он, припадая губами к ее лбу, – откуда все это?.. Хотел бы я знать, откуда это?
5
В Германии Кроне забыл, что такое чувство опасности, привыкнув сознавать себя настоящим немцем и полнокровным наци и чувствуя свою полную безнаказанность. Тем более трудно было ему признаться себе теперь, что ощущение постоянного присутствия за спиною чего-то постороннего есть не что иное, как самый обыкновенный подлый страх. Здесь, на чуждой ему славянской земле, он всем своим существом ощущал собственную враждебность не только к людям, но, казалось, и к самой природе. А сохранившееся чувство реальности говорило ему, что единственной правильной реакцией на эту его ненависть ко всему здешнему может быть только ответное неприятие его самого как темной и враждебной силы, пришедшей предавать и разрушать.