Для тех, кто не мудр и жив.
То есть, для всех тех, кто ищет себе оправдания…
… Что ж, такова природа.
Диалектика, вдоволь наизголявшись над белковой первоклеткой, подключив теорию вероятности и став, таким образом, эволюцией, создала, помимо всего прочего, меня – человека.
Таким, какой я есть
Теперь мы оба – и я, и эволюция – за это расплачиваемся…
Когда-то я был красив, перспективен и удачлив. Теперь пришло время задуматься над тем, каким я все-таки был на самом деле?..
И, наверное, теперь я соглашусь с моим другом Петром Габбеличевым, который однажды, где-то посреди моей персональной лестницы, ведшей меня вниз, сказал:
– Самое скучное в человеке – это постоянное обещание будущего…
…Когда я начал пить?
Если говорить честно, то еще с десятого класса – выпить я любил всегда.
Не отказывался от пива в кино и от портвейна в подворотне. Хотя, подворотня появилась не сразу, а постепенно.
Как появляется многое из того, что мы или долго ждем, или не хотим замечать.
Слаб человек, и оправдание себе он всегда найдет – я отдаю в этом отчет, и не вру себе.
Никаких особенных проблем у меня не было.
И потому, с водкой у меня оказалось все просто. Ведь водка – это лучшее из средств, не помогающих ни при каких проблемах.
Она сама становится проблемой, когда входит в привычку.
Ведь привычка – это единственная натура.
А проблема водки заключается в том, что она становится единственной привычкой.
Когда появились первые разговоры о том, что я спиваюсь, я не поверил им, и подумал, что это просто сплетни. Хотя, мне бы задуматься о том, что о добродетелях не сплетничают.
Может, отнесись я тогда к этим словам иначе, многое сейчас было бы по-другому.
Впрочем, я вру – ни к чему прислушаться я уже не мог, ведь водка – это слишком хитрая вещь, чтобы позволить обратить на себя внимание.
Того, кто хочет быть обманутым, обмануть не трудно.
Ни карманнику, ни судьбе.
Впрочем, судьба – это, иногда, тоже карманник…
Но постепенно, настало время, когда я одинаково плохо стал переносить и выпивку, и ее отсутствие.
Моя душа, вначале кричала, потом говорила все тише и тише: «Брось пить!», – но тело постоянно требовало водки. А я, как полководец, ведущий обе противоборствующие рати, пытался руководить и душой, и телом.
И победа водки надо мной заключалась в том, что я думал, что еще могу делать это успешно.
Приблизительно тогда же, я начал ругать всех, кто меня окружает.
И помню, сказал Петру по какому-то поводу, вычитанному в газетах, что-то вроде:
– Вот видишь, наш мир стал таким, что все люди превратились в сволочей, – но Петр ответил:
– Это не мир стал хуже. Просто лучше стали газеты…
Когда, случайно встретив на улице своего друга, художника Гришу Керчина, я сказал ему что-то в том же духе, тот, как-то странно посмотрев на меня – не хотелось признаваться себе в том, что странность его взгляда имела простое название: презрение – ответил:
– Как бы плохи не были времена – люди умудряются быть еще хуже…
Что же, со временем судьба отомстила мне – теперь я не люблю себя почти так же, как не любил тогда своих ближних.
Наверное, я еще не совсем спился, если еще могу думать так.
А я могу так думать.
Только мне становится совсем плохо.
Начинается трясучка, такая, что в первый момент мне кажется, что это трясет машину, в которой я еду.
Вернее, меня везут.
И я даже не знаю – куда?..
…Я сижу на переднем сиденье «Ленд-ровера».
Рядом со мной, за рулем, Гриша Керчин.
Петр Габбеличев и Андрей Каверин – на заднем сидении.
Но туда я не смотрю.
Мне стыдно перед Андреем. Его картину я украл из мастерской и обменял на две бутылки у гастронома.
Но мое состояние становится нетерпимым мной:
– Братцы, стойте… – шепчу я, и Григорий тут же сворачивает на обочину:
– Тебе плохо?
– Плохо, – мой голос напоминает предсмертный хрип.
– Тошнит?
– Да, нет, – несколько секунд я молчу, но не выдерживаю и перебриваю стыд, еще сидящий во мне, – Братцы, давайте где-нибудь остановимся. Купите опохмелиться.
Я говорю это, ни на кого не глядя, но замечаю, как Григорий оглядывается назад, туда, где сидят Андрей и Петр.
По всеобщему молчанию, я догадываюсь, что в моих друзьях происходит внутренняя борьба.
Тогда я оборачиваюсь поочередно к Петру и Андрею, и они видят – каким трудом мне дается это не сложное телодвижение.
А я вижу, как левая рука Петра опускается в правый внутренний карман его кожаного пиджака.
По тому, как внимательно слежу я за движением Петра, наверное, всем ясно, как важен для меня результат этого движения.
Я даже не замечаю того, что это движение Петра вызывает сомнение на лицах Григория и Андрея.
Моя надежда заключается в том, что Петр вытащит бумажник, но результат превосходит все надежды – Петр достает из кармана плоскую фляжку коньяка.
Двухсотграммовую.
Такого гуманизма я не ожидал даже от Петра.
Впрочем, ожидаемое вообще происходит редко. Может потому, что на его месте всегда оказывается неожиданное.
– А стоит ли? – спрашивает Григорий.
– Перевоспитывать человека надо. Но не в то время, когда его трясет, – отвечает Петр.
– Вряд ли это разумно, – Гриша поводит плечами, и в этот момент я его ненавижу. Я уважаю Петра, который, довольно вяло, отвечает:
– Нормальный человек должен быть достаточно разумным, чтобы не всегда следовать своему разуму всегда …
– Ты ведь, среди нас единственный не пьющий? – в словах Андрея звучит сарказм, и Петр отвечает, произнося слова очень тихо, но как-то так, что их отлично слышит каждый из нас:
– Это не значит, что я забыл то, каким бывает это состояние…
Фляжка в моих руках, и уже через несколько секунд ко мне возвращается красноречие:
– Собратья, может мне записаться в общество анонимных алкоголиков? – но Петр, не смотря на свое добродельство, не разделяет моего оптимизма и говорит толи грустно, толи презрительно:
– Анонимных алкоголиков придумали алкоголики обыкновенные…
…Пока я так и не узнал, куда меня везут.
Как, не узнал о том, каким был разговор между моими друзьями.
Разговор о том, что делать со мной?…
Художник Андрей Каверин
То, что картину из моей мастерской украл Васька Никитин, я узнал от милиционеров из вытрезвителя.
При этом я зачем-то – словно кражу мог сделать кто-то другой, раз уж картина оказалась украденной, а ключи были только у меня и у Василия – переспросил:
– Вы уверены, что это он украл мою картину?
– Уверены, – ответил мне голос, находившийся где-то по середине, между сержантским и майорским, – Никитин сам рассказал об этом.
– Интересно, что еще рассказывают люди, попадающие в вытрезвитель?
– Ничего особенного. Доказывают, если язык ворочается, что они трезвые.
Или грозят нам своими связями.
Но мы, почему-то, не боимся.
– Я бы, на вашем месте, не боялся – тоже.
– А вам не нужно быть на нашем месте.
Вам нужно на своем месте решать, что с ним делать?
– И что я могу сделать?
– Подать на него в суд, или… – человек на противоположенном конце телефонного провода не на долго задумался, над той мерой откровенности, которая допустима со мной в данной обстановке, – Или попросить нас запротоколировать обнаружение человека в стадии глубокого опьянения и со следами тяжких телесных повреждений на теле.
Второе обойдется вам дешевле.
– Не трогайте его. Картина – это наше частное дело, – сказал я. А потом зачем-то спросил:
– Деньги у него есть? – и получил в ответ, донесенную до меня телефонными проводами без каких-либо искажений, ухмылку:
– Конечно, нет.
– Хорошо. Мы сейчас приедем.
– Можете не торопиться. Пусть поспит.
– Почему? – несколько невпопад, спросил я. Но здесь некоторым оправданием мне, может служить то, что большинство вопросов, задаваемых людьми, задаются невпопад.
– Кто поздно встает, – ответила телефонная трубка, – Тот рискует опоздать в меньшее количество мест, чем тот, кто встает рано.
Несколько подивившись такой глубине философской фантазии милиционера и, мысленно произведя его в подполковники, я позвонил Грише Керчину.