– Он не верит, – насмешливо сказал солдат с приплюснутым носом и шевельнул огромными плечами.
Звали здоровяка Степан. Был он родом с Западной Украины и кличку имел во взводе соответствующую – Бандера.
– Ты Ерсендина вспомни! Тоже смелый был. Полгода вместе с нами по горам ползал. Ему лычки кинули, комодом сделали, а потом – крак, – Бандера двинул ручищами, будто переламывал палку, – и сломался. Вспомни, как он первый раз желтухой заболел! Мы жалели его: виноград и арбузы с боевых тащили, пупки надрывали, полмешка чая духовского ему в госпиталь передали. А он только вылечился, побыл немного в роте и снова в инфекцию загремел. Потом еще два раза болел. Его комиссовали и в Союз отправили. Только через месяц мы узнали, что он у своего земляка-фельдшера желтушную мочу в баночках за тридцать чеков покупал и пил ее, падла.
– Во козел, – вклинился в монолог украинца вечно взъерошенный Валерка Ступар и смачно плюнул на землю. Своему земеле – и продавать мочу.
Ступар еще раз сплюнул, тем самым демонстрируя свое полное презрение к Ерсендину.
– Что, не было такого? – наступал на Ахмеджанова Бандера, и ветераны взвода качали согласно головами. – Кто знает, может, Нефед замкнул после того, как Сереге пулями черепок разнесло, а его мозгами Нефеду всю морду залило? Может, Нефед после этого сказал себе: «В горы – ни за что». Сам видел, какой он последнее время был, наверняка думал, как закосить. Вот и додумался. Нефед выйдет из санчасти – я первый ему в морду плюну.
Бандера давно вскочил с места. Он тяжело дышал, сжимал кулаки, и никто из ребят не сомневался, что так оно и будет.
– Ты вспомни, каким Нефед бешеным стал, когда Серегу убили. Пулемет перезарядил, из ямы выскочил и в полный рост на духов погнал. Стреляет по точке и бежит на нее, не сворачивая. Даже Чиж сказал потом Нефеду, что если бы не его состояние… эта… как его… эффекта…
– Аффекта, придурок, – поправил Ахмеджанова самый грамотный в подразделении москвич Игорь Горюнов.
– Именно с аффекта у него все и началось, – глубокомысленно заметил Горюнов. – Когда убили Серегу, у Нефеда нарушилось психологическое равновесие. А когда он на духов побежал, то это у него стресс нервный был. Это болезнь такая, только психическая.
– Сам ты психический! – обиделся за друга Марат.
– А ты не видел, каким Нефед последние месяцы бродил? Все от него – стресса.
– Это оттого, что ему писем не было. Вы сами знаете, что значит письма долго не получать. Вот…
– И что, надо сразу шлангом прикидываться? – зло перебил Ахмеджанова Ступар. – Я вон какое письмо от бабы получил, и то ничего…
Пару месяцев назад Ступар получил письмо от невесты, как он ее официально именовал, где она сообщала Валерке, что выходит замуж. Видимо, просто сообщение девушку не удовлетворило. И ее новый суженый, изучив, наверное, все непристойные надписи в общественных мужских туалетах, полностью нашпиговал ими письмо. А девица аккуратно приписала: «И пусть тебя в твоем Афгане убьют, чтобы ты домой не вернулся».
Ступар после такого нежного девичьего послания полез в петлю, сделанную из брючного ремня. Но ребята о письме знали, цепко следили за неудачливым влюбленным и от самоубийства спасли в самую последнюю минуту.
Ступар всхлипывал, трясся телом, и его долго отпаивали самогоном, купленным у вольнонаемных. А потом он в одночасье посуровел и дал клятву, что придет из армии – козла с бабой изобьет и в течение месяца, кровь из носу, но испортит пятерых девчонок. На что Горюнов – большой авторитет по женскому вопросу в роте – посоветовал тому на гражданке голову не ломать и невинных девочек не искать, нет их. Разве что в школе, в начальных классах…
– Что вы все письма, стрессы, эффекты, – продолжал злиться Бандера, – в морду Нефеду, и все. А в Союз поедет, так дать ему самую чмошную, рваную парадку. Пусть катится!
Такого нечеловеческого унижения Ахмеджанов вынести не смог.
– Это ты покатишься, – закричал худенький Марат и замахал кулачками перед лицом огромного Степана.
И быть бы татарину битым, если бы не Свиридов.
Юрка вбежал в курилку, увидел ребят и моментально все понял.
– За Кольку Нефеда буча?
– А то, – подтвердил Ступар, с интересом глядя на Бандеру и Ахмеджанова, которые стояли друг против друга с перекошенными от злости лицами.
– Погодите рыльники чистить, – сказал Свиридов. – Я вам сейчас письмо прочитаю. Мне его только-только пацан из санчасти притаранил. Письмо в Колькином хэбчике лежало, как я и думал.
Взвод разом перевел взгляды на почтальона.
Свиридов развернул истертый листок. И стал читать Петькины каракули…
10.
– Вот так-то, мужики, – спрятал конверт в карман Свиридов.
– Я говорил, говорил, что Нефед не трус! – радостно завизжал Ахмеджанов и бросился обнимать Юрку. – Молодец, Свирид! Молодец! Видите, как оно все выходит, – Нефед не падла! Я всегда это знал! – скакал перед ребятами радостный Марат.
Глядя на него, солдаты тоже начали улыбаться.
– Ай, как плоха, – внезапно сказал якут Пантелеймон Никифоров, и его большое, круглое, как сковорода, лицо страдальчески сморщилось.
Марат перестал выкидывать коленца и вместе с остальными посмотрел на маленького якута.
– Ай, плоха, – повторил Никифоров и закачал головой. – Водка плохая, злая. У нас тоже пьют. Ай, как пьют! Батя пьет, мамка пьет, браты пьют. Все пьют. Когда пьяный – дурной: песца – бери, белку – бери, соболь – тоже бери. Водку давай. Нет жизни без водки. Ай, нехорошо! – закончил Пантелеймон, и его щелочки-глазки совершенно исчезли, превратившись в две черненькие полоски.
– Нехорошо, нехорошо, – передразнил Никифорова Ступар. – Сам небось вернешься и тоже водяру хлестать будешь?
– Буду, – уныло согласился Пантелеймон и виновато съежился.
– Что так? – поинтересовался Горюнов.
– Все пьют, и я должен. Если не буду, значит, не такой, чужой, – ответил стыдливо якут.
Каждый во взводе про себя пожалел Пантелеймона.
Был Никифоров на вид невзрачным. Но на самом деле якут удивлял всех своей выносливостью, силой и цепкостью. А снайперская винтовка будто была продолжением Пантелеймона, потому что с малых лет охотился якут. И духов щелкал Никифоров, как рыженьких пушистых белок в тайге.
Убивал Пантелей спокойно и наверняка: с первого выстрела и в переносицу. Поэтому приклад его винтовки был густо усыпан частыми рубчиками насечек.
За это сильно уважали якута ребята, а любили за мягкость и доброту. Пантелеймон последние деньги готов был отдать, последний кусок хлеба, если видел, что это кому-то надо больше, чем ему.
Ребята искоса поглядывали на понурого Пантелеймона и молчали.
– Жалка, – не выдержал Никифоров, страдальчески морща лицо. – Плоха, когда батя пьет. Нефеда жалка. Мамку, братишку его жалка.
– Жалко у пчелки, а пчелка на елке, – сказал хмуро Ступар и спросил: – Что делать-то будем?
– Что? Что? – передразнил Бандера. – В дорогу надо собирать Нефеда. Из санчасти мужика выпишут и в Союз отправят. А у него и формы толковой нет. Как он поедет?
– А вдруг Кольку в дисбат? – спросил Ступар, но на него так закричали ребята, что Валерка и не рад был, что задал подобный вопрос.
– Идиот, – сказал Горюнов. – Нефед с медалью. Если медаль есть, то не сажают.
– Я Нефеду свои сапоги отдам, – вроде бы безразлично сказал Бандера. – У нас нога одинаковая. А я себе еще достану.
Все ахнули. Сапоги у Степана были потрясные. Полгода он рыскал в поисках и наконец с помощью земляка купил в десантном полку сапоги со шнурками по бокам.
Бандера долго колдовал над ними: набивал каблучки и стачивал затем их под углом; распарывал яловую кожу и вновь сшивал; ладил внутрь вставочки; тщательно, с великим усердием полировал всю поверхность, и от этого они казались хромовыми. Сапоги вышли ладные.
Иногда Степан их доставал просто так и ставил на стол. Сам небрежно садился рядом, закуривал и слушал, как все вокруг восхищаются сапогами. А они, иссиня-черные, стояли, как две бутылочки, на обшарпанном столе и бросали в ребят веселых солнечных зайчиков.