– Когда станешь знаменитым, я напишу, как Евг. Евтушенко прислуживал мне.
Решив проучить нас, Женя прочитал явно бальмонтовское стихотворение и принялся доказывать, что это новое слово в русской поэзии. Я напыщенно поддержал его (дурачиться, так до конца) и, поинтересовавшись, не ему ли принадлежит и эта новинка, продекламировал пародию на Бальмонта:
Женя возмутился, позвал официанта, потребовал счет. Я обескуражено – перегнул, переборщил – посмотрел на Гоги. Но тот, хорошо зная Евтушенко, посмеивался в усы. Женя неожиданно быстро угомонился и спокойно сказал:
– А ведь я так и назвал это стихотворение «подражание Бальмонту», значит, удалось.
Он велел официанту принести вместо счета чистый лист бумаги и, чуть прищурившись, написал:
«Маша
Дарю своему новому другу Боре на память о нашей первой встрече, поэтичной и туманной.
Ев г. Евтушенко»
Вернулся Давид Маркиш – такой юный, красивый, разговорчивый. Я наполнил стаканы, но Гоги наотрез отказался пить – он приглашен на серебряную свадьбу, неприлично заявиться пьяным. Мы были уверены, что это очередное вдохновение Мазурина, и дружно пристали к нему: возьми нас с собой. Гоги неожиданно охотно согласился. Мы быстренько расплатились, уселись в такси. По дороге купили несколько бутылок вина, ни минуты не сомневаясь, что сами же и разопьем в номере гостиницы. А Женя решил послать телеграмму Белле Ахмадулиной. Я вызвался пойти с ним на почту.
Женя согнулся над бланком, прикусил верхнюю губу и вдруг улыбнулся:
– Белла пишет, что тоскует, вот, наверное, гуляет… Люблю этого татарчонка!
Он послал еще телеграмму – другу детства, недавно ставшему капитаном китобойного судна:
«Бей китов, спасай Россию!»
Самое смешное, что мы действительно попали на серебряную свадьбу к русскому писателю Эммануилу Фейгину. Гостей было мало, только избранные друзья, однако нас приняли радушно. Женя оказался в центре внимания. Произносил тосты, читал стихи.
Ранним утром, выйдя от Фейгиных, мы – Женя, Давид и я – решили пойти в хашную, выгнать хмель. Описывать эти забегаловки не берусь, передам лучше слово Евг. Евтушенко.
Мы шли по Верийскому спуску, и Женя восторженно говорил о Белле, читал наизусть ее «грузинское стихотворение»: «Там в море парусы плутали, и, непричастные жаре, медлительно цвели платаны и осыпались в ноябре. И лавочка в старинном парке бела вставала и нема, и смутно виноградом пахли грузинских женщин имена», – заверяя нас, что Белла куда лучше него как поэт. В хашной нас бурно встретил тоже подвыпивший поэт Ладо Сулаберидзе. Он недавно вернулся из ссылки, и я рассказал Жене и Давиду, как Ладо удалось в немецком плену спасти рукопись стихов. При шмоне немцы нашли у него записную книжку, но один из пленных сказал офицеру: «Это у него молитвы на грузинском»… Из немецкого лагеря Ладо попал в советский, а записную книжку ему все же удалось сберечь. И сейчас он хлопотал об издании этих стихов. Женя тут же вызвался перевести их на русский язык.
Через несколько дней Евтушенко заглянул к нам в «Лит. Грузию». Он был элегантен и в одежде, и в манерах, целовал дамам ручки, а подойдя к моему столу, сострил:
– Прежде было стойло Пегаса, ныне – стойло Бгасса.
* * *
Вскоре мы с Эдуардом Елигулашвили, моим другом по университету и по журналу, приехали в Москву. И первым долгом позвонили Жене Евтушенко. Он обрадовался, потребовал, чтобы мы немедленно оказались у него.
Борис Гасс и Эдуард Елигулашвили
Улицу мы нашли легко, а у подъезда нас уже поджилала молодая, густо накрашенная особа с рыжей челкой. Она пригласила нас в лифт, наполнив его запахом кремов и духов. Мы с Эдиком переглянулись, неужели эта парфюмерная девица и есть Белла Ахмадулина.
Женя встретил нас приветливо и сразу же принялся колдовать над коктейлем. Чуть вдернутый нос, хитрющие голубые глаза, клок соломенных волос – все это задвигалось, заиграло. Белла вскоре извинилась и ушла. А Евтушенко все смешивал разные напитки, подливал эссенции, причмокивал. Коктейль получился дряпой. Не с руки было пить такую бурду через соломинку, вот мы и опрокинули стаканы залпом. Женя выглядел страшно огорченным. Принялся журить нас, почему не приехали двумя днями раньше, у него был великолепный виски «Белая лошадь», даже бутылка завалялась где-то. Но искать ее не стал.
Я спросил, с чего это он прибил к стене пучок травы?
– Да это ведь пастернак. У вас нет такой травы? Знаете, Белла не подписала составленное парторгом письмо против Бориса Пастернака. Такое творилось в Литинституте.
Скажу в скобках. Подружившись с Беллой, я как-то спросил у нее об этой истории. «Не совсем было так, – объяснила она, – я просто несколько дней не появлялась в институте. А на упреки, дескать, не приходила умышленно, ответила, что каждая женщина вправе недомогать три дня в месяц».
Коктейльный пир явно не удался, и Женя предложил свезти нас к «самому талантливому художнику Москвы» Юре Васильеву.
Мы пришли вовремя. Юра принимал гостей.
Мы уселись за стол, принялись разглядывать картины художника, а Женя пристал к молоденькому лейтенанту: «Выдай, дружок, какую-нибудь военную тайну».
Затем разыграли в лотерею две гравюры хозяина дома. Выиграли я и Эдик, словно кто-то подстроил.
Зазвонил телефон. Юра поднял трубку и удивленно переспросил: «Кого, Евгения Евтушенко?» Женя был на седьмом небе – его разыскивала девушка.
Он громко кричал в трубку: «Нет, я не приеду, я не люблю людей с нежными белыми пальцами, я хочу грубые мозолистые руки!»…
Женя отвез нас в гостиницу и велел проснуться раненько-раненько, завалимся в Сандуны. Мы не очень-то поверили в его затею и, выкурив по сигарете, заснули крепким сном гружен пиков стола.
Утром нас разбудил бешеный стук в дверь. Пока мы одевались, Женя ругал нас на чем свет стоит.
И вот мы в Сандуновских банях. Женя подозвал терщика – «Отмой этих хрузинов как следует», а сам куда-то исчез. Вернулся он с полной шайкой в руках. Потащил нас в парную, ловко облил дышащие паром кирпичи, довольно потер руки. И вдруг вся моющаяся братия ринулась в парную. Оказывается, в шайке Женя принес пиво.
– Женя, ты купец, – кричали мы, задыхаясь.
Мы еще долго сидели в предбаннике, попивая пиво. Женя ни с того ни с сего пожаловался на Беллу. Она упрекает его в стихах и вашим, и нашим. Сначала, мол, соотношение одно к одному, потом станет одно к трем, затем одно к десяти, а что потом?.. Видно было, ему самому мешала жить эта мысль.
К обеду Женя явился к нам с огромной телефонной книгой в руках. И сходу принялся звонить.
«Это рыбный магазин? Позовите Таню».
«Это мебельный? Позовите Римму».
И так все по магазинам. Нас разбирал смех.
– Чего лыбитесь? – притворно сердился Евтушенко. – Я для вас кадры ищу, небось скучно без девушек.
Эдик отобрал у него книгу, обойдемся и без рыбных кадров, разлил по бокалам грузинский коньяк. Когда показалось дно бутылки, Женя вдруг пустился в пляс. Он отбивал чечетку, приседал, выбрасывал вперед то одну ногу, то Другую, и все перед зеркалом. Женя видел в зеркале танцующего Евг. Евтушенко и любовался им.
Танцу пришел конец. Женя опустился к нам и сказал:
– А знаете, никакой «Белой лошади» у меня не было, прикончим коньяк.
Я что-то неудачно сострил, и мы повздорили…
На другое утро Женя зашел к нам как ни в чем не бывало. И предложил мне, пока Эдик бреется, съездить с ним по делам.
Мы поймали такси. Женя сел впереди, я – на заднее сидение. Стекло машины запотело, и Женя всю дорогу выводил по нему пальцем и стирал: Евг. Евтушенко… Евг. Евтушенко…
Евгений Евтушенко
Он куда-то забега́л, возвращался, и мы ехали дальше. Под конец на минуту заглянул к матери. Затем уселся рядом со мной, достал из бокового кармана свою фотокарточку и написал на обратной стороне: