Вот гостиная. Суперская. Я выбирал для нее каждый предмет самолично. Диван из черной кожи, низкий и закругленный, безо всякого намека на углы. На нем кожаные подушки цвета слоновой кости. Рядом торшер, до кнопок которого легко дотянуться рукой, не вставая с места. Тут же маленький стеклянный столик с пультом от телевизора, со свежими журналами, с парой-тройкой книг, с папкой по делу, которое я взял прямо перед исчезновением (если, конечно, я вообще ОТТУДА исчезал, ведь, можно предположить и обратное: я продолжаю быть ТАМ, или ТАМ и ТУТ одновременно).
И словно в подтверждение моих беспокойных мыслей по этому поводу зеркало плавно перемещает меня в кабинет (он же во второй своей половине – спальня), где в постели на добротной кровати из серого дерева (вблизи видно, что оно в мелкую черную полоску, даровавшую моему спальному гарнитуру своеобразное название «Зебра») сплю… я.
Рядом будильник, и мне прекрасно видно, который час: до моего стандартного пробуждения остались 4 минуты.
Я сплю в кровати. Безмятежно. Так, как я люблю: одна рука, согнутая в локте, упрятана под подушку, другая – слегка свисает над ковром.
Я слежу за собой спящим через стекло.
Я в постели слегка вытягиваю ногу.
Я из-за стекла слежу за движением своей ноги в постели.
Я не подозреваю, что будильник вот-вот сработает.
Я слежу за лихорадочно меняющимися цифрами будильника, ведущего отчет о каждом часе, минуте и секунде.
Я пробуждаюсь от резкого звона. Но не сразу: требуется некоторое время, пока позывные проникнут в сознание, пока что замкнутое в пространстве сна.
Я моментально и стойко воспринимаю звонок, тем более, что мои глаза уже предупредили меня о том, что он неминуем, и я встречаю его в полной готовности.
Я ТАМ.
Я ТУТ.
Я – ОН.
ОН – Я.
Я ТАМ встаю с кровати и в одних трусах иду в смежную комнату (то, что принято называть совмещенным санузлом).
Я ТУТ покорно жду, пока я ТАМ закончу все необходимые процедуры, и знаю, что придется ждать довольно долго.
Я ТАМ возвращаюсь в спальню (она же во второй своей половине – кабинет), искупавшийся, свежевыбритый, благоухающий сразу целым букетом ароматов от: зубной пасты, жидкого мыла, шампуня, дезодоранта и лосьона после бритья.
Я ТУТ, конечно же, не чувствую, как я ТАМ благоухаю. Но я точно знаю, насколько и чем.
День (ТАМ) начался, и я (ТАМ и ТУТ) продолжаю играть в игру. В двойную игру своей настоящей и ненастоящей (вот только бы понять, где какая) жизни.
Я упираюсь лбом в прозрачное стекло и смешиваюсь сам с собой. И теряюсь в себе. И постепенно перестаю понимать, кто на кого откуда смотрит.
И еще, наблюдая за этим странным мной, который варит кофе, жует бутерброд, глядит на часы: то наручные, то настольные, затягивает галстук, ставит чашку в посудомоечную машину, надевает пиджак, берет портфель (да куда же он, наконец, запропастился?), достает связку ключей от квартиры и машины и захлопывает дверь, я ТУТ вдруг ощущаю резкий приступ одиночества и жалость к себе ТАМ.
И еще я вспоминаю звонкий шлепающий звук, с которым моя прабабка погрузила белые ладони в колодезную воду в ведре, и как при этом ее косы коснулись деревянного выкрашенного в коричневый цвет пола и двумя змейками проползли по нему, пока прапрадед сделал свои несколько шагов. И мне захотелось туда, к ним.
И тусклый в дневном свете торшер, который я ТАМ забыл погасить, показался мне насмешкой надо мною ТАМ и ТУТ, который почему-то оказался не в том месте. А какое из них: ТАМ или ТУТ, или они оба – не то, не знаю.
Мне еще некоторое время показывали мою пустую квартиру, а потом и она растворилась в недрах коварного зеркала.
Растворилась без следа. И на место растворенного ничего больше не пришло. Разве что на пару секунд мне померещился полузакрытый глаз, обрамленный ресницами, а под ним, пожалуй, еще и ноздря. Всего на несколько секунд. И все. И я так и остался стоять в недоумении.
А где же обещанные последствия всех последствий всех продолжений всех моих начинаний?
А где страшный стыд и боль за прегрешения?
Где адская мука, я вас спрашиваю?
И что это вообще за ад такой?
Чувствуя, что на душе у меня накипело и что мне необходимо излить все накопившиеся вопросы кому-нибудь, я вспомнил о своем проводнике.
– Пойду к Жан-Полю, – всполошился я и направился к выходу.
Я был, естественно, заперт, но не боялся, ибо точно знал что делать: постучать.
И на мой стук возник моментальный отклик снаружи.
Было слышно, как тяжелый засов со скрежетом покидает свои тиски и с легким стуком прислоняется к будочной стене (я в очередной раз отмечаю, что природа вокруг безмолвна, но действия, производимые душами, звучны). Сейчас дверь откроется, и я увижу Сартра.
А вот и…
Сартра снаружи не оказалось. Там меня ждал кто-то другой.
8
Данте Алигьери, «Божественная комедия»«Что за рок тебя подвигСпуститься раньше смерти в царство это?И кто, скажи мне, этот проводник?»
Передо мной предстал бледный худой человек с длинным лицом и острым носом. Лицо обрамляли черные волосы, выстриженные каре.
Человек был узнаваемым, ибо его портрет (а портрет-то привирал, в жизни он не такой приглаженный, – подумал я и сразу же поправил себя: в смерти он не такой приглаженный, а какой он был в жизни, знать не могу, потому и не буду голословно осуждать автора портрета) красовался над самой доской в кабинете литературы в той школе, где я когда-то имел несчастье учиться.
Уроки у нас, по большей части, были скучные, а потому портрету не повезло, ибо изнемогающие под ношей ямбов, хореев и прочих классических красот, исторгаемых гортанью нашей чуть гнусавой педагогини, мальчишки любили изжевать кусочек промокашки, заправить ее в опустошенную трубку от шариковой ручки и плеваться им в цель. А о лучшей цели, чем портрет над самой доской нельзя было и мечтать.
А потому лицо увековеченного портретистом было сплошь усеяно комочками жеваной бумаги, что придавало ему вид существа то ли излишне бородавчатого, то ли переболевшего оспой в самой безжалостной форме.
И все же, несмотря на то, что я привык к нему то ли в бородавках, то ли в оспинах, я его сразу узнал и не в силах сдерживаться, хоть это и прозвучало как-то не особо вежливо, радостно приветствовал его по фамилии:
– Гоголь!
– Рад познакомиться! – ничуть не смутившись, сердечно откликнулся он и раскланялся.
– Николай Васильевич, – продолжил я, как по учебнику, все еще приглядываясь к новому знакомцу: а настоящий ли он.
Тот невозмутимо позволил себя разглядывать.
– Ну, и везет же мне на писателей! – воскликнул я, окончательно поверив собственным глазам.
Русский классик развел руками, в знак то ли сожаления, то ли одобрения по поводу моего удивительного везения.
– Где Сартр? – спросил я, переходя сразу к сугубо деловой части нашего предполагаемого общения.
– Временно отлучился. Я вместо него.
– Временно, – это по какому времени? – уточнил я.
– По его личному, естественно, – уточнил Гоголь.
– Вы тоже проводник?
– Проводник.
– А что Вы вообще делаете в аду?
– Как что? – удивился Гоголь. – Терзаюсь муками.
– По какому поводу?
– Из-за того, что не ту книгу написал.
– Про ад?
– Про ад.
А что Вы вообще делаете в аду?
– Как что? – удивился Гоголь. – Терзаюсь муками.
– По какому поводу?
– Из-за того, что не ту книгу написал.
– Про ад?
– Про ад.
– Я не то чтобы на все сто процентов знаком с Вашим творчеством, но все же: Вы какое именно произведение имеете в виду?
– «Мертвые души».
– А, это то, что товаровед цитировал., – проникся я внезапным пониманием. – Но разве же это про ад?
– Конечно про ад. Про что же еще?
– И что же Вы бы написали вместо этого, если бы имели такую возможность?
– «Души мертвых», – незамедлительно ответствовал Николай Васильевич.
– О, я полагаю, что это было бы нечто в совсем ином жанре.
– Пожалуй, хотя и вытекает из предыдущей темы. Видите ли, мои «Мертвые души» оказались довольно многогранным произведением. И довольно прилипчивым. Это в свое время побудило меня начать писать продолжение. Я планировал еще 2-й и 3-й тома. 2-й том, правда, я впоследствии самолично уничтожил и спустя десять дней умер. К 3-му, соответственно, даже и не приступил, хотя и осмыслил его приблизительную идею.