Гиля прижалась, повисла на руках у папы, бессильная сделать хоть один шаг. Вдруг разом помутилось сознание, исчезли и этот солнечный день, и толпа обреченных сельчан, и она среди них, и остальные события покинули девушку, растворились где-то, не оставив и следа.
Не пришла в себя и когда ушли от этого поворота на достаточное расстояние. Какое – девушка не знала, да и не хотела знать. Дедушка и папа вели ее под руки, а она еле переставляла ноги.
Сознание ничего не воспринимало, глаза смотрели, но ничего не видели, брела, как в бреду: где мама и бабушка, как и что с ними – как будто забыла о них, выпали они из её памяти.
Опомнилась, когда немцы потребовали всем раздеться – снять с себя одежду полностью, остаться нагими, голыми. Гиля еще мгновение смотрела, как обреченно обнажались люди, складывали одежду в кучи: женскую – раздельно женское нижнее белье, верхнюю одежду. Так же у мужчин. Отдельно – детскую одежду, притом мальчики в стороне от девочек. А детей было много, удивительно много, Гиля только сейчас заметила это. Грудных ребятишек раздевали, снимая пеленки, распашонки и складывали в маленькую кучку, что лежала на отшибе, чуть в стороне.
Бабушка Роза помогала Гиле раздеться, только трусики она сняла сама. Сгорбилась, прикрывая низ живота руками, смотрела, как обреченно, безропотно выстраивались голые, беззащитные люди в какое-то подобие шеренг. И опять рядом был папа. Казалось, его это не касалось, не пугало, не терял рассудок, мог рассуждать здраво, поддерживал дочь, успокаивал. Не сразу, но до Гили стали доходить его слова.
– Старайся стать за спиной у меня. Как только дадут команду стрелять – падай, падай лицом вниз, замри, не дыши. Не теряй рассудок, ты сильная, ты все сможешь, я в тебя всегда верил.
Грудных детей вырывали из рук матерей, брали за ручки-ножки, раскачивали и по одному подбрасывали в воздух надо рвом, а солдаты и офицеры стреляли по летящему ребенку. Каждый раз это сопровождалось громким хохотом. Потом в ров бросили несколько гранат, и куски человеческих тел разлетелись вокруг, со шлепаньем падали на землю. Следом вдоль рва, на самом его краю, сначала выстроили мальчиков и девочек оттрех-пяти и до десяти-одиннадцати лет лицом к яме. Расстреливали в затылок из пистолетов, спокойно передвигаясь от одного к другому. Потом – подростков до четырнадцати-пятнадцати лет. Этих расстреливали из пулеметов, группа солдат с автоматами и винтовками помогала пулеметчикам.
Оставшихся взрослых сначала заставили спуститься в ров, уложить тела уже убитых детей и подростков аккуратными рядами в штабеля и только потом выстроили в одну шеренгу вдоль могилы: убийцы во всем любили порядок.
Несколько раз вдоль шеренги обреченных прошлась группа немцев, внимательнейшим образом рассматривая обнаженных людей: с мясом срывали сережки, выкручивали пальцы с кольцами, снимали другие драгоценности.
Папа стоял рядом, дедушка прижимался к Гиле с другого бока, шептал молитву. Мама с бабушкой замерли со стороны папы.
– Прощайте, прощайте, мои родные. Пусть Господь даст вам силы, – голос дедушки Шмуля долетел как сквозь вату. В сознании осталась одна, последняя мысль – упасть раньше, чем станут стрелять. Она пульсировала, отдавала молоточком в висках, только бы не упустить тот момент.
Вот расчеты залегли за пулеметами, изготовились для стрельбы солдаты – вскинули винтовки и автоматы. Папа и дедушка еще плотнее прижались к Гиле, почти полностью прикрыв ее своими телами. Она уже не видела взмаха офицера, даже его команда «Feuer!» еще не полностью была понята ею, как руки папы и дедушки столкнули ее в ров, прямо на трупы детишек.
Теплые, неостывшие, окровавленные тела снизу, бешеная стрельба, тела убитых сверху – сознание девушки помутилось, покинуло ее, и она сама смешалась, растворилась среди мертвых, ничуть не ощущая себя живой.
Очнулась, пришла в себя от тяжести, что придавила сверху, и нехватки воздуха. Со спины давило, правую руку в локте чем-то прижало, но самое ужасное – нечем было дышать. Только теперь сознание прояснилось, и до Гили дошло, что она лежит в могиле. Охвативший ужас снова вверг ее в шок, граничащий с потерей сознания. Лицо упиралось в чье-то еще теплое, слегка шершавое и соленое тело, соленый привкус был и во рту. Даже тот мизерный воздух, что удавалось втянуть в себя, был соленым. Но не было тишины! Какой-то один тяжелый вздох сменялся на такой же тяжелый, с сипением выдох. И шевеление. Этот звук шел отовсюду – снизу, сверху, с боков. Она на секунду замирала и явственно слышала, как дышит, тяжело, с хрипом, дышит и шевелится земля!
Снова ужас и отчаяние охватили Гилю, она стала крутиться, приподнимать себя, стараясь вырваться из этого ада, из этой могилы. Руки упирались в скользкие, липкие, теплые человеческие останки, что еще мгновение назад были телами, живыми людьми; земля потихоньку осыпалась со спины, заполняя собой пространство снизу. Никак не удавалось сбросить с себя чье-то тяжелое, остывающее тело, что лежало поперек девушки, не давало выпрямиться, вдохнуть хоть капельку свежего воздуха. А она надеялась, что он именно там, вверху, сразу за этой преградой.
Теряла сознание, лежала, не помня себя – где она и что с ней. Потом вдруг разум возвращался, а с ним приходили и ужас, и оцепенение. Но именно страх двигал ею, заставлял делать хоть какие-то движения. Разом исчезли тысячелетиями приобретенные человеческие знания, интеллект, а на смену им из глубины веков появился звериный инстинкт самосохранения. Это он вызывал, будил в ней звериное чутье, изворотливость, находил ранее неведомые физические силы, что до поры до времени дремали где-то в укромных уголках ее девичьего тела.
Легла бочком, скрючилась, подобрала под себя ноги. Голос какого-то далекого её предка руководил, подсказывал, что только в такой позе она сможет проскользнуть, проползти под лежащим сверху телом. Так оно и случилось.
Напряглась, напряглась до огненных кругов в глазах, что замелькали, закружились в смертельном хороводе; руки упирались, скользили, не находили опоры, утопали в человеческих останках, но в какой-то момент почувствовала, что поменялась со вставшей на ее пути преградой местами. И замерла, застыла, отдыхая, выковыривала языком землю изо рта, втягивала в себя такой живительный, такой желанный воздух, которого становилось все больше и больше.
Сверху уже ничто не давило, только слой земли снимал жар с ее пылающего тела. Хватило сил поднять, вытянуть руку – она качнулась в пустоте. Это был воздух! Это была свобода! Это была жизнь! Снова напряглась, заставила себя встать на колени, подняться. Почувствовала, как осыпалась земля со спины, перед глазами мелькнул дневной свет, вдохнула чистый воздух. На мгновение вернулся разум и тут же исчез, уступив место беспамятству.
3
Оцепенение лейтенанта Прошкина длилось недолго: еще не понимая, что и как надо делать, бросился к человеку, взял его на руки, положил рядом со спящим ребенком. Только теперь разглядел в нем женщину. Метнулся ко рву, как смог заделал, засыпал ногами землю в образовавшейся ямке. Ваня понимал, что надо как можно быстрее уходить с этого страшного места, пока немцы не вернулись: чуть дальше была выкопана еще одна могила, и она была пуста.
Прислонил спасенную женщину к склону оврага, похлопал её по щекам. Голова моталась из стороны в сторону, но женщина не приходила в себя, изо рта текла грязная струйка слюны. Вдруг ее начало тошнить. Она корчилась, каталась по траве, содрогаясь всем телом.
Иван снял фляжку с водой, поднес ко рту женщины. Она глотнула раз-другой и впервые осознанно посмотрела на Прошкина.