— Та-ак… Значит, новенький? Двух месяцев не прошло, как въехал, — и уже распоряжается! — Ленька отшвырнул ногой кусок кирпича. — Тогда мы объявим этому репродуктору бойкот! Не будем его слушать!
— Уши затыкать, что ли? — не понял Владик. Тихая Таня подняла на Леньку удивленные глаза и перевернула страницу:
— А по-моему, надо его использовать, этот репродуктор. Свои передачи устраивать. Как по настоящему радио!
— Правильно! — подхватил Ленька. И радостно забегал вдоль сарая. — Устроим свою радиостанцию! Концерты, беседы всякие, передачи для родителей… Я так и хотел! А потом будем на вопросы радиослушателей отвечать… если сумеем…
Так было всегда. Тихая Таня молчала-молчала, а потом вдруг высказывала самые дельные предложения, но коротко, в какой-нибудь одной фразе. Ленька тут же, на лету, подхватывал Танину идею, развивал ее — и через полчаса всем уже казалось, что это он, Ленька, все придумал. Да и сам он искренне в это верил.
— Прямо каждый день будем передачи устраивать! — торжествовал Ленька. — И утром и вечером!..
— Может быть, и ночью тоже? — спокойно поинтересовалась Таня. — Знаешь, так хорошо будет: все спят, а мы себе говорим, говорим!..
— Ночью нельзя…
— А утром можно? Занятия в школе отменим — так, что ли? Все домашние задания и книги сразу забросим?
От Таниных слов Ленька всегда, как говорится, приходил в себя, остывал. Так было и сейчас. Выражение его подвижного, худощавого лица мгновенно изменилось: восторг уступил место минутной растерянности, а потом — задумчивости.
— Ну-у… тогда по вечерам будем, — медленно проговорил Ленька. И сразу вновь оживился:— Это даже лучше! Все с работы приходят, все будут слушать!
Мы докажем! Мы докажем этому несчастному виолончелисту, что повесить репродуктор на столб — это еще не все! Это — ерунда! А вот передачи устраивать — другое дело. Пе-ре-да-чи!.. БОДОПИШ всегда что-нибудь придумает! Правда?
— Еще бы! — торопливо поддакнул Владик.
— «Еще бы»! — передразнил его Ленька. — А самого главного-то ты и не узнал!
— Чего это?
— А того — откуда они пластинки запускают. Не с чердака же, в самом деле!
— На чердак я не лазил…
— И не полезешь: испугаешься!
— Я?.. Я?! Я полезу! — внезапно расхрабрился Владик.
— Ладно уж! Все вместе туда пойдем. А по дороге и Фимку захватим.
Ребята подошли к дому и стали на разные голоса кричать:
— Фимка-а! Фима-а!
В окне, на пятом этаже, показалось бледное небритое лицо:
— Фима сейчас спустится!
— Когда протрезвится, всегда добрый! — процедил Ленька. — Рукой закрывается, стыдно!..
Фима был невысоким, худеньким пареньком. На его бледном лице в это утро особенно выделялись большие темные глаза с воспаленными веками.
— Опять ревел? — угрюмо спросил Ленька. Тихая Таня пристально взглянула на Леньку и твердо, отчетливо произнесла:
— Плакал, ты хочешь сказать?
— Ну, пла-акал…— поправился Ленька. — Какая разница! Он взглянул на окно, из которого недавно выглядывало небритое лицо, и погрозил кулаком.
— Ты кому? — удивился Фима.
— Кому? Ясно — кому! Отцу твоему! Фима опустил голову и тихо сказал:
— Не смей!
НА СЕДЬМОМ ЭТАЖЕ
В доме было шесть этажей… Пологий склон крыши был весь утыкан телевизионными антеннами, каждая из которых напоминала Леньке руль деревянного самоката. В трех местах, на одинаковом расстоянии друг от друга, возвышались полукруглые холмики чердачных окон. Из среднего окна вниз, к столбу, тянулись провода. Они были туго натянуты, и Леньке, который любил пофантазировать, вдруг показалось, что двор — это арена гигантского цирка, а в воздухе, над ареной, натянута проволока, на которой какие-то отважные эквилибристы будут показывать свои диковинные номера.