Не получив поддержки со стороны Англии и Франции, Петлюра, в отличие от Юзефа Пилсудского в Польше, так и не смог выполнить миссию общенационального лидера – создателя жизнеспособного украинского государства. Пилсудскому еще в годы Первой мировой войны удалось создать три бригады польских легионов в составе австрийской армии, так что после окончания Первой мировой войны Польское государство имело под рукой достаточно многочисленную и боеспособную армию. Украинские же легионеры австрийской армии были немногочисленны, втрое уступая по численности польским легионам. Кроме того, в отличие от польских легионеров, украинские легионеры не имели самостоятельных бригад, а побатальонно включались в обычные австрийские бригады и дивизии. В тот момент, когда происходило действие булгаковского романа, украинские легионеры как раз изнемогали в боях с польской армией в Восточной Галиции. В Киеве же Петлюра боеспособных украинских войск почти не имел. Формально украинизировавшиеся соединения русского Юго-Западного фронта были украинскими только по названию, воевать ни с кем не желали и расходились по домам. Из тех легионеров, что оказались в русском плену, Евген Коновалец как раз и создал наиболее боеспособную часть украинской армии – батальон, а потом полк сечевых стрельцов, но это была капля в море. На судьбе украинской государственности самым негативным образом сказалось и то, что Петлюра не обладал ни военным опытом, ни военным талантом Пилсудского.
Петлюра был единственным из украинских политиков, кто обладал хоть какой-то харизмой и пользовался популярностью среди масс украинского населения. В то же время он вызывал столь же сильную ненависть среди русского населения Украины, выступавшего против ее независимости, а также со стороны пробольшевистски и анархистски настроенной части украинского населения. В «Киев-городе» Булгаков подчеркнул, что надежды на возвращение Петлюры, которые все еще питает часть украинцев, тщетны: «…За что молятся автокефальные (священники Украинской автокефальной православной церкви. – Б. С.) – я не знаю. Но подозреваю. Если же догадка моя справедлива, могу им посоветовать не тратить сил. Молитвы не дойдут. Бухгалтеру в Киеве не бывать».
Собственно украинская культура, в отличие от польской, до 1917 года существовала лишь несколько десятилетий, и общегосударственная украинская идея не смогла получить необходимой поддержки у населения. Большинство крестьян объединялось в отряды или даже просто уголовные банды, преследовавшие лишь местные интересы и часто в равной мере враждебные всем – и белым, и красным, и немцам, и полякам, а иной раз – самому Петлюре. Булгаков воочию видел плоды усилий «честного революционера». Он понимал, что миф Петлюры подкрепляла крестьянская ненависть к помещикам, офицерам и поддерживавшим их германским оккупантам. В то же время автор «Белой гвардии» признавал, что петлюровские войска легко склонялись к большевизму, и в булгаковском романе такая «оборачиваемость» украинских солдат подчеркивается не только красным цветом шлыков их папах (такие шлыки петлюровцы действительно носили), но и тем, что Алексей Турбин в финале видит во сне среди большевиков тех самых петлюровцев, которые преследовали его на Мало-Провальной и чуть не убили в день падения гетмана.
Точно так же и парад петлюровцев в Киеве в «Белой гвардии» представлен как некое наваждение, которому скоро суждено исчезнуть: «То не серая туча со змеиным брюхом разливается по городу, то не бурые, мутные реки текут по старым улицам – то сила Петлюры несметная на площадь старой Софии идет на парад. Первой, взорвав мороз ревом труб, ударив блестящими тарелками, разрезав черную реку народа, пошла густыми рядами синяя дивизия. В синих жупанах, в смушковых, лихо заломленных шапках с синим верхом шли галичане. Два двуцветных прапора, наклоненных меж обнаженными шашками, плыли следом за густым трубным оркестром, а за прапорами, мерно давя хрустальный снег, молодецки гремели ряды, одетые в добротное, хоть немецкое сукно».
Не случайно колонны петлюровцев сравниваются с тучей, змеей и мутными реками.
К другому лидеру Директории, писателю Владимиру Винниченко, Булгаков относился столь же иронически, как и к Петлюре, что отразилось в его характеристике в «Белой гвардии»: «Затем появился писатель Винниченко, прославивший себя двумя вещами – своими романами и тем, что лишь только колдовская волна еще в начале восемнадцатого года выдернула его на поверхность отчаянного украинского моря, его в сатирических журналах города Санкт-Петербурга, не медля ни секунды, назвали изменником».
Иронизировал Булгаков в «Киев-городе» и над украинским языком, который стремились ввести на Украине в качестве государственного Петлюра и Винниченко и который сохранялся в качестве преобладающего и в 20-е годы уже на советской Украине: «Это киевские вывески. Что на них только написано, уму непостижимо. Оговариваюсь раз и навсегда: я с уважением отношусь ко всем языкам и наречиям, но тем не менее киевские вывески необходимо переписать. Нельзя же, в самом деле, отбить в слове «гомеопатическая» букву «я» и думать, что благодаря этому аптека превратится из русской в украинскую. Нужно, наконец, условиться, как будет называться то место, где стригут и бреют граждан: «голярня», «перукарня», «цирульна» или просто-напросто «парикмахерская». Мне кажется, что из четырех слов – «молошна», «молочна», «молочарня» и «молошная» – самым подходящим будет пятое – молочная. Ежели я заблуждаюсь в этом случае, то в основном я все-таки прав – можно установить единообразие. По-украински так по-украински. Но правильно и всюду одинаково». На самом деле вся киевская интеллигенция и многие горожане говорили на русском языке. Украинский просторечный говор, но с большими вкраплениями русских слов, преобладал только на киевских окраинах. Поэтому основная часть киевского населения, и особенно беженцы из России, за счет которых численность горожан увеличилась с 400 до 700 тыс. человек, воспринимала украинизацию весьма болезненно. И особое раздражение вызывало введение украинского языка гетманом Скоропадским, который сам спешно начал учить украинский только после большевистского переворота.
Тем любопытнее, что сходные с булгаковскими мысли о развитии украинского языка и его соотношения с русским, равно как и о перспективах украинской государственности высказывал не кто иной, как… сам гетман Скоропадский. В мемуарах, написанных в эмиграции по горячим следам событий, Павел Петрович утверждал: «Великороссы совершенно не признают украинского языка, они говорят: «Вот язык, на котором говорят в деревне крестьяне, мы понимаем, а литературного украинского языка нет. Это – галицийское наречие, которое нам не нужно, оно безобразно, это набор немецких, французских и польских слов, приноровленных к украинскому языку». Бесспорно, что некоторые галичане говорят и пишут на своем языке; безусловно верно, что в некоторых министерствах было много этих галичан, которые досаждали публике своим наречием, но верно и то, что литературный украинский язык существует, хотя в некоторых специальных вопросах он и не развит. Я вполне согласен, что, например, в судопроизводстве, где требуется точность, этот язык нуждается в еще большем развитии, но это частности. Вообще же это возмутительно-презрительное отношение к украинскому языку основано исключительно на невежестве, на полном незнании и нежелании знать украинскую литературу.