Зевнуть не решился. Кажется, об этом мне уже рассказывали. В третьем, что ли, классе. Или в четвертом.
Дама вновь вперилась в монитор:
– Золотым веком польского государственного устройства историографами считается первый век существования Первой Речи Посполитой. В основном он был таким для воинского католического дворянства, рыцарства страны, называемого шляхтой. Шляхта ведет свое происхождение от княжеских дружинников периода раннего феодализма. Постепенно они набирали богатство и влияние, вершили государственные дела. По сути, они оставались воинами, и решение любых вопросов соединялось с насилием.
Лингвист подняла глаза на меня:
– Видите, Калуга. Золотой век государства связан с властью воинов, которые действительно в тот период именно за счет захватнических действий распространяли свое влияние на все сферы деятельности государства, народа, его культуру, язык. И за этим следуют века чужестранного гнета. Нет возможности реализации этой идеи, невозможно развивать национальный характер. Понимаете, как сложно?
Я кивнул трижды, сжав твердо челюсти, поклявшись себе, что даже если она начнет читать мне азбуку – не зевну.
– Это противоречие, жизненная необходимость в личной, в национальной гордости и условия оккупации. Страна разорвана, растерзана. И как только появляется надежда строить независимое государство, возникает призрак той самой Речи Посполитой, власти того самого шляхетства. Понимаете?
– Что? – вырвалось у меня.
– Понимаете, как спрессован этот характер?
Поднял брови, призадумался. Лингвист, сообразив, видимо, что я мало что уяснил, вздохнула, и мне стало стыдно.
– Да, действительно, – я покачал головой, показывая, насколько я удивлен этим характером. – Может быть, будем теперь учить язык?
– Укладывайтесь на кресле, Калуга, – она вновь вздохнула и закрыла ноутбук, – укладывайтесь, не стесняйтесь.
Я прилег. Дама царственной походкой приблизилась, обволакивая меня ароматом «Красной Москвы», натянула мне на голову шапочку из сплетения проводов и датчиков.
– Учить язык не сложно. Через пятнадцать минут вы будет знать сорок тысяч слов и выражений, – посмотрела на меня строго. – Сложно понимать язык. А чтобы его понимать, чтобы прочувствовать, что такое говорить на этом языке, Калуга, нужно знать, как он жил, как рождался. Понять прежде всего, что такое – говорить, думать, жить и страдать. Ведь любое наше слово – сформировавшаяся история, характер и будущее.
И щелкнула тумблером.
16
Бреду в толпе по улице Горького. День выдался неожиданно жарким и хочется снять свитер. Рядом идет пожилой мужчина в серенькой заурядной курточке. Он видит, как я неуверенно подергиваю ворот, и говорит бесцветным голосом:
– Я бы не советовал тебе раздеваться. Всегда оценивай общий настрой на улице. Ты не должен бросаться в глаза. Все в куртках, а ты в майке. Любой прохожий обратит на тебя внимание. А уж тот, кто ищет, и подавно.
Пот скользит в ложбинке между лопаток, и это движение капли по коже вызывает зуд в затылке раздражением:
– Что же, получается, лучше потеть, но – как все?
– Давай отойдем, – предлагает он, и мы останавливаемся на краю тротуара. – Угол Центрального телеграфа видишь?
– Вижу, – до края серого здания метров сто пятьдесят.
– Закрой глаза.
Закрываю.
– Теперь скажи, кто там только что прошел.
– Девушка в юбке, – в глазах еще ослепительный блеск полуобнаженного бедра. – Еще… девчонка в розовой косынке. Парень в рыжей куртке с красным чем-то на плечах, шарф наверное… Ну, еще кто-то…
– А мужчину в темно-зеленой куртке можешь описать?
Кажется, было там зеленое пятно, но мужчина был или женщина… А может, и не было зеленого.