Но Руслан сказал, что будет звать Еву Обезьянкой. Так ему нравилось больше.
Прошло несколько дней. Я ожидала, что Ева будет скулить по ночам, как скулят щенки, оторванные от матери. Но волчонок молчал. В первые ночи меня беспокоило и удивляло его молчание, и я вставала и подходила к коробке; боялась, не случилось ли с ним чего.
Потом я догадалась, что молча дожидаются матери все волчата: ведь именно так и живут они в природе, подолгу ожидая родителей, ушедших на охоту, затаившись в своей норе, где любой шум может привлечь опасного врага.
Теперь я уходила на работу почти спокойно, накормив Еву до отвала. Весь день Ева терпеливо лежала в своем ящике, а вечером набрасывалась на молоко и затихала снова. Этот крохотный, но уже самостоятельный зверь почти не приносил мне никаких хлопот. Коготки на лапах Евы побелели, шерстка стала темнее и гуще, и на маленькой голове чуть заметно обозначились треугольнички ушей. Ева никогда не скулила, а только покряхтывала утробным басовитым голосом.
Руслан пребывал в полном восторге. Он приходил из садика, садился возле коробки, а когда я начинала кормить волчицу, он вырывал у меня бутылочку:
— Ну ани! Я сам буду кормить, сам!
Иногда, в порыве вдруг охватывающей его нежности, он прижимал Еву к себе, гладил ее неумело, и, зарываясь лицом в пушистую шерстку, говорил:
— Я люблю Обезьянку, очень люблю! Это моя молчица!
Выговаривать слово «волчица» у Руслана не получалось, и он называл ее «молчица».
— Аника, она же все время молчит, вот потому она и «молчица»!
— Здорово ты придумал! — смеялась я.
Я тоже старалась как можно чаще ласкать и гладить волчонка. Я ощущала к Еве болезненную нежность и жалость. Ева была беззащитна и также нуждалась во мне, как и мой сын. И оба этих существа — человеческий и волчий, — были моими детенышами. Раньше у меня была собака, приходилось мне выращивать и щенков, но я никогда не испытывала того странного, почти мистического чувства, какое испытывала я к Еве — волчица Ева была именно моим детенышем, маленькой названой сестричкой моего Руслана. Но я никому об этом не говорила. Да и вообще, я никому не говорила о волчонке.
III. КТО ТЫ?
Однажды утром щелочки глубоко посаженных глаз волчонка приоткрылись. Я поднесла Еву к ярко освещенному окну. Глазенки у волчицы были яркого темно-синего цвета.
— Смотри, Руслан, какие у Евы синие глаза! — удивилась я.
Светлый, непонятный, туманный мир хлынул в маленькие глазенки Евы. Большое, сильное, ласковое существо с теплыми руками — это, несомненно, была ее мать. Ева кряхтела и поскуливала от восторга, когда эти руки гладили ее по животу и загривку. Научилась ходить Ева быстро и незаметно. Она совсем не ползала, как ползают только открывшие глазки щенки. Она встала на лапки сразу и пошла, чуть заваливаясь то на один, то на другой бок и цокая коготками по линолеуму. В ее походке я не видела привычной щенячьей неуклюжести. Набегавшись по комнате, Ева забиралась под диван и засыпала. Свою картонную коробку она решительно отвергла, как только научилась видеть и ходить. А темная щель под диваном, наверное, напоминала ей логово. Ева вообще страшно любила всякие щели, ямы и дыры, особенно, если они были темные.
Вскоре на ее челюстях появились маленькие острые зубы, и тогда я попробовала дать ей кусочек сырого мяса. Волчица проглотила мясо, не жуя, и совершенно ошалело стала тыкаться мордой в ладонь, хватая пахнущие мясом пальцы. По всему было видно, что мясо было для Евы богом, и своему богу она готова была поклоняться в любое время и сколько угодно.
Самыми важными в жизни Евы были два запаха — запах мяса и запах ее приемной матери.