Это тоже опасно — слабые духом могут остаться в своей рукотворной нирване навсегда. Я уже видел таких, заблудившихся в лабиринтах собственного сознания, с блаженными улыбками на истощенных лицах, забиваемых насмерть батогами надсмотрщиков. Моя задача — остаться собой, поэтому я, подобно паровой машине, размеренно вонзаю кирку в камень и, чуть шевеля губами, беззвучно рассказываю себе истории. Не разговариваю сам с собой — нет, это прямая дорога к сумасшествию, не разговариваю, а рассказываю.
О событиях из детства. О первой любви. О приобретенных Знаниях.
Изобретаю и улучшаю, дополняю и отметаю исправления отчерченных в воображении схем. Оцениваю, горжусь достижениями, разбираю ошибки и — ни о чем не жалею. Это моя жизнь, это мой мир, внутрь которого я сейчас никого не пускаю. Ни единой твари — хотя, полагаю, некоторым очень хотелось бы докопаться до оттенков моих мыслей. Иначе чем объяснить, что примерно год назад, плюс-минус дни, недели, месяцы, ведь время остановилось и теперь измеряется в промежутках между приемами пищи, но пусть будет год назад, меня не отдали во власть очищающего пламени.
Насколько я нужен этим мрачным подземельям? Добыча сверхчистого кварца — слишком невыносимый труд, чтобы им занимались наемные работники. Ну а рабы, каторжане, выдерживают здесь всего два-три года. Но даже в обществе отверженных я изгой, впрочем, последнее меня абсолютно не беспокоит. На хриплом выдохе — рудники не прибавляют здоровья — удар.
— Что, совсем слепой без своих амулетов? — Голос с восточным акцентом, снисходительно-покровительственный. — Не чувствуешь слабину?
Гоблин. В такой ситуации инстинкт самосохранения рекомендует повернуться, раболепно согнув спину, и пробормотать что-нибудь смущенно-оправдательное. Еще неплохо набраться наглости, коль у надсмотрщика такое благосклонное настроение, и смиренно попросить указать точку напряженности. Заработать пару пунктиков в отношениях с охраной. Настроение не то. К тому же до смерти надоели повторяющиеся на протяжении всего пребывания здесь оскорбления на тему бессилия. Ведь каждому хочется задеть за живое. И никто не принимает во внимание тот бесспорный факт, что голодный и уставший каторжанин для всех закрыт — наглухо. Сканировать не могут, а самые тщательные, особенно изысканные обыски (пренеприятнейшая процедура) не дают вещественных результатов. Никаких талисманов не обнаруживается.
— Здоровый ты больно, — гоблин сегодня расположен общаться, — и тупой.
А он умный, потому что он — гоблин, а я — раб.
Каторжанин скривил губы в подобие улыбки — тебя бы, такого сообразительного, заставить кайлом махать.
— Ничего, сезон-другой, и ногами вперед из забоя вынесут.
В этом он прав, а болезненный тычок концом дубинки в поясницу только подтверждает, что при желании гоблину дано право значительно приблизить это замечательное событие. Дьявол, теперь не отстанет. Вик медленно отложил кирку, развернулся, вперил взгляд в землю и опустился на колени.
Мокрица. Здоровенная, в пол-ладони. Почему они вылезают из своих щелей только в тех случаях, когда охоте препятствуют непредвиденные обстоятельства? А мокрица была бы неплоха, обжаренная в чадящем пламени масляной лампы, — узник, не поднимая головы, проследил за движением членистого тела на границе, где неровный свет окончательно захлебывается тьмой. Еще одно преимущество скрытого сознания — можно думать, что хочешь и относиться к действительности как угодно критически.
Никаких эмоций, на которые натасканы все охранники, — и многих это дезориентирует. Мягко говоря.
Надсмотрщик медленно просунул дубинку в пространство между тощей шеей и железным ошейником, затем резко крутанул. Дыхание перехватило, челюсть с хрустом дернулась вверх. Узнику представилась возможность рассмотреть своего собеседника. Незнакомый, впрочем, их друг от друга отличить не так просто.