Иногда меня спрашивают, считаю ли я, что любовь выше, чем искусство, и я отвечаю, что не могу разделить их, так как художник – единственный возлюбленный, только он обладает способностью видеть красоту в чистом виде, а любовь – это видение души, когда она дает возможность смотреть на бессмертную красоту.
Пожалуй, одной из самых замечательных личностей нашего времени можно назвать Габриеле Д’Аннунцио, хотя он невысок и его едва ли можно назвать красивым, за исключением тех минут, когда его лицо загорается внутренним светом. Но, обращаясь к женщине, которую любит, он преображается и становится подобен самому Фебу-Аполлону, он завоевал любовь величайших и красивейших женщин нашего времени. Когда Д’Аннунцио любит женщину, он помогает ее душе подняться над нашей землей в божественный край, где пребывает в сиянии Беатриче, он превращает каждую женщину в часть божественной субстанции. Он возносит ее настолько высоко, что она сама начинает верить, будто пребывает рядом с Беатриче, которую Данте воспел в своих бессмертных строфах. В Париже была эпоха, когда культ Д’Аннунцио достиг такой высоты, что в него были влюблены все самые знаменитые красавицы. В эту пору он накидывал на всех фавориток по очереди сияющую вуаль. Она возносилась над головами простых смертных и передвигалась, окруженная необычным сиянием. Но стоило капризу поэта окончиться, вуаль исчезала, сияние тускнело, и женщина снова превращалась в обычную глину. Она сама не знала, что с ней произошло, только ощущала, что внезапно опустилась на землю, и, оглядываясь назад, на происшедшее с ней превращение, когда ей поклонялся Д’Аннунцио, она понимала, что уже никогда в жизни не встретит такого гениального возлюбленного. Оплакивая свою судьбу, она становилась все более и более унылой, и люди, глядя на нее, говорили: «Как Д’Аннунцио мог любить эту заурядную женщину с красными глазами?» – столь великим возлюбленным был Габриеле Д’Аннунцио, что мог на время придать обычной смертной божественные черты.
Только одна женщина в жизни поэта выдержала это испытание. Она и сама по себе являлась воплощением божественной Беатриче, и Д’Аннунцио не было необходимости набрасывать на нее свою вуаль. Я всегда считала, что Элеонора Дузе была настоящей Беатриче Данте, воплотившейся в наши дни, так что перед ней Д’Аннунцио мог только пасть на колени и поклоняться ей, и это стало единственным смыслом его жизни. В других женщинах он находил всего лишь материал, который сам преобразовывал, и только Элеонора парила над ним, даря ему божественное вдохновение.
Как мало людей знает о силе утонченной лести! Слушать, как тебя восхваляют с волшебной силой, характерной для Д’Аннунцио, – это, наверное, напоминает ощущения Евы, когда она услышала голос змея в раю. Д’Аннунцио мог заставить любимую женщину ощутить, будто она – центр вселенной. Я помню свою замечательную прогулку с ним в Форе. Мы остановились, и воцарилась тишина. Затем Д’Аннунцио воскликнул: «О, Айседора, только с вами можно оставаться один на один с Природой! Все остальные женщины разрушают пейзаж, и только вы становитесь частью его». (Может ли хоть одна женщина устоять против подобного почитания?) «Вы часть деревьев, неба, вы высшее божество Природы».
Таков был гений Д’Аннунцио. Он заставлял каждую женщину почувствовать себя богиней в своей сфере.
Лежа здесь, в своей постели в Негреско, я пытаюсь проанализировать то, что люди называют памятью. Я ощущаю жар средиземноморского солнца, слышу голоса детей, играющих в соседнем парке, ощущаю тепло своего тела. Я смотрю вниз на свои обнаженные ноги, вытягивая их. Мягкость моей груди, мои руки, которые никогда не бывают в состоянии покоя, но постоянно раскачиваются мягкими волнообразными движениями, и я понимаю, как устала за эти двенадцать лет. Эта грудь таит в себе никогда не прекращающуюся боль, эти руки, лежащие передо мной, отмечены скорбью, и, когда я одна, эти глаза редко бывают сухими. Слезы струятся уже двенадцать лет с того самого дня, когда, лежа на другой кушетке, я была внезапно разбужена громким криком. Повернувшись, увидела Л., похожего на раненого: «Дети погибли!»
Помню, как меня охватило какое-то странное болезненное состояние, и только в горле что-то горело, словно я проглотила раскаленные угли. Но я не могла осознать происшедшего. Я заговорила с ним очень мягко, попыталась успокоить его; сказала, что этого не может быть. Затем пришли другие, но я не могла представить, что произошло. Вошел мужчина с темной бородкой. Мне сказали, что это врач. «Это неправда, – произнес он. – Я спасу их».
Я поверила ему. Хотела пойти с ним, но меня удержали. Теперь я знаю – они так поступили, потому что не хотели, чтобы я узнала о том, что надежды нет. Все боялись, что я сойду с ума от потрясения, но я пребывала в состоянии экзальтации, видела, что все вокруг плачут, но сама не плакала, напротив, испытывала огромное желание утешить каждого. Теперь, оглядываясь назад, мне трудно понять странное состояние моей души. Означало ли это, что на меня снизошло ясновидение, и я знала, что смерти не существует и две эти маленькие холодные восковые фигурки были не моими детьми, а всего лишь их старой одеждой и что души моих детей продолжали жить в сиянии, оставаясь вечно живыми? Только дважды издается материнский нечеловеческий крик – при рождении и при смерти, ибо, почувствовав в своих ладонях эти маленькие холодные ручки, которые уже никогда не ответят на мое пожатие, я услыхала свой крик, точно такой же, как при их рождении. Почему такой же – ведь один крик величайшей радости, другой – горя? Не знаю почему, но только знаю, что они одинаковые. Возможно, во всей вселенной существует один крик, включающий в себя скорбь, радость, исступленный восторг и сильнейшую боль, – материнский крик сотворения.
Глава 1
Характер ребенка определяется еще в утробе матери. До моего рождения моя мать оказалась в трагическом положении и испытывала огромные душевные мучения. Она не могла есть ничего, кроме замороженных устриц и охлажденного шампанского со льдом. Если у меня спрашивают, когда я начала танцевать, я отвечаю: «В утробе матери, возможно, из-за шампанского и устриц – пищи Афродиты».
Мама в то время переживала такие трагические потрясения, что часто говорила: «Этот ребенок, который вот-вот родится, не будет нормальным». Она ожидала какого-то монстра. И действительно, с первого мгновения появления на свет я принялась так неистово размахивать руками и ногами, что мама воскликнула: «Видите, я была права, этот ребенок – маньяк!» Но позже, когда меня помещали в ходунки в центре стола, я забавляла всю семью и друзей, танцуя под любую музыку.
Мое первое воспоминание связано с пожаром. Помню, как меня выбросили из окна верхнего этажа прямо в руки к полицейскому. Мне, наверное, было года два или три, но я отчетливо помню чувство успокоения, охватившее меня среди всей этой суматохи – криков и пламени, уверенности, веявшей от полицейского, когда я обхватила ручонками его шею. Похоже, он был ирландцем. Я слышала, как мама, обезумев, кричала: «Мои мальчики, мои мальчики!» – и видела, как толпа удерживала ее, чтобы она не вбежала в здание, где, по ее мнению, остались двое моих братьев. Позже, помнится, обоих мальчиков нашли сидящими на полу бара, надевающими ботинки и чулки, а затем мы ехали куда-то в карете, а потом я сидела на прилавке, попивая горячий шоколад.
Я родилась у моря и заметила, что все значительные события моей жизни также происходили у моря. Моя первая идея движения, танца, безусловно, берет начало от ритма волн. Я родилась под звездой Афродиты. Афродита тоже родилась из моря, и, когда ее звезда восходит, события складываются для меня благоприятно. В эти периоды жизнь протекает легко, и я способна творить. Я также обратила внимание на то, что вслед за исчезновением этой звезды в мою жизнь приходит какое-нибудь несчастье. Такая наука, как астрология, сегодня, возможно, не так важна, как во времена древних египтян и халдеев, но, безусловно, наша психическая жизнь находится под влиянием планет, и, если бы родители понимали это, они стали бы изучать звезды, чтобы создать самых прекрасных детей.