Ощущаешь себя телегой с дисковыми тормозами! – сказал он на прощанье.
– Знаешь, по-моему, он обиделся, – сказала Таня.
– Ягун не может обидеться. Во всяком случае, обидеть его трудно, – возразил Ванька.
– Почему это трудно?
– Как тебе сказать. Я это чувствую, а вот чтобы объяснить… Ягун каждую секунду видит всех и самого себя с десяти разных точек зрения. Он и сам себе смешон, и мы ему смешны – в общем, обидеться он не может, точно, – сказал Ванька.
Таня присела на край его кровати. Она уже не раз ловила себя на мысли, что даже после этой мерзкой магии ей приятно находиться рядом с Ванькой, и он продолжает ей нравиться. Если бы только не это проклятое чувство вины, отравлявшее ее существование! Да что она, в конце концов, больная, что ли? Гробыня крутила чуть ли не с половиной школы, Жикин, по-моему, не ходил на свидания только с циклопами, даже Пипа, красивая как Кинг-Конг в юности, и та ухитрялась сразу встречаться с двумя-тремя – и все не испытывали даже малейшего чувства вины, что делают что-то не то. Скорее даже гордились собой. Почему же у нее, Тани, все иначе?
“Нет, я точно рыжая! И по жизни и вообще во всех смыслах”, – подумала Таня.
– Эй, ты чего? Ты меня слышишь? – долетел до ее слуха вопрос Ваньки, который он явно повторял в третий или в четвертый раз.
А потом Таня поняла, что уже долго и болезненно пристально вглядывается в покрытое ледяным узором окно. За окном, неподвижно повиснув в воздухе, застыла такая родная, такая знакомая фигура. Сердце у Тани растаяло и потекло, точно Снегурочка в электрогриле. Она мигом представила, как долго Гурий провел в полете, на какие жертвы пошел, чтобы вырваться из цепких лапок своих теть! Он прилетел за ней, прилетел, чтобы навсегда забрать ее из Тибидохса и увезти в свой далекий, готически прекрасный Магфорд!
И конечно, она полетит! Она не может здесь больше оставаться!
– Милый, дорогой! Наконец-то! – пробормотала Таня, прижимая к груди руки.
Гурий Пуппер прижался носом к стеклу, потом бесцеремонно, не утруждаясь даже распахнуть раму, протиснулся в магпункт. Таня бросилась к нему, ожидая, что ее сейчас подхватят сильные руки и посадят на метлу.
– Ты чего? Перегрелась? Какой я тебе дорогой? Я сроду был мерзкий и противный, чем и горжусь! – неожиданно гнусаво сказал Пуппер. Голос у него звучал кошмарно, точно с перепою.
Таня вздрогнула и очнулась. Перед ней с вечной ухмылочкой, прилипшей к губам как окурок, стоял поручик Ржевский. Это он висел за рамой, пока живое Танино воображение превращало его в Пуппера.
Лязгая кинжалами, Ржевский подошел к Тане и похлопал ее по щечке. Прикосновение его призрачной руки было чем-то сродни анестезирующему уколу. У Тани Гроттер немедленно онемела щека.
– Я, собственно, чего прилетел… В следующую пятницу, 13-го числа, мы с Дамой ждем вас в полночь в Башне Привидений на маленький концертик. Безглазый Ужас будет петь, а я греметь кинжалами! Будет страшно весело!.. Кстати, никто не видел моего турецкого ножа? Я его где-то посеял! – заявил Ржевский и, захохотав своим коронным смехом, принялся летать по магпункту.
Ягге, продолжавшая ворожить над девясилом, не оглядываясь, запустила в него дрыгусом-брыгусом. Поручика втянуло в стену, и он исчез. Через некоторое время исчез и его задержавшийся хохот.
– Чумиха меня побери! “Я убью тебя, лодочник!..” В смысле, Цирцейку, – пробормотала Таня Гроттер. – Я влюблю ее саму в Пуппера и создам такой любовный треугольник, который ей, хочешь не хочешь, придется превращать в любовную прямую.
Таня торопливо подошла к соседней кровати и, открыв футляр, стала проверять натяжение струн. В принципе этого можно было и не делать, но ей нужен был какой-то повод, чтобы не оборачиваться, зная, что Ванька теперь озадаченно смотрит на нее.