Да что же такое с ней происходит?
Неужели прав был Сарданапал, когда говорил, что ее никто не переводил на темное отделение, а она сама перешла, следуя своим склонностям?
“Нет, я не хочу! Не буду!” – с испугом подумала она.
“Хочешь! – уверенно сказал невесть кому принадлежавший голос внутри. – Хочешь! И будешь!”
* * *На другой день утром в школе волшебства для трудновоспитуемых юных волшебников прощались с Гробыней, возвращавшейся к лопухоидам. Это происходило в Зале Двух Стихий. Склепова стояла в центре Зала, почти у огненной границы, прежде разделявшей добро и зло, но погасшей в момент, когда скифский меч разрубил волос Древнира.
Каждый переживал расставание с Гробыней по-своему, в меру своей внутренней скорби и способности ощущать чужую боль.
Роковой красавчик Жора Жикин вздыхал, размышляя, что свидание, назначенное на вторник, теперь никогда уже не состоится, и раз так, то не вписать ли в освободившуюся строчку Дусю Пупсикову или Катю Лоткову. Но Лоткова, скорее всего, снова продинамит, так что правильнее будет подстраховаться кем-нибудь вроде Попугаевой. Уж она-то точно придет, да еще на полтора часа раньше.
Пипа смотрела на Гробыню с недоумением. Она сама не так давно жила среди лопухоидов и потому не в полной мере понимала трагедию происходящего. “Ну к лопухоидам так к лопухоидам! Столько народу без магии живет – и ничего!” – говорил весь ее вид.
Зато страдающий Гуня Гломов, один искренне любивший Гробыню, рыдал в голос, не просто рыдал, а ревел, как раненый медведь.
– Зачем я тогда оставил ее одну? Зачем? Это я во всем виноват, я! – повторял он, и его огромные плечи содрогались.
Гломов не боялся показаться смешным, да, по правде, совсем и не казался. Один Семь-Пень-Дыр захотел было сравнить Гуню с плаксивой девчонкой, но благоразумно передумал. Пень был молод, и ему хотелось жить.
Сама Гробыня стояла потупившись, ни на кого не глядя и лишь переступала иногда с ноги на ногу. Глаза у нее покраснели, но слез не было видно. У ее ноги громоздилась небольшая горка из двух чемоданов и рюкзака – все, что она увозила с собой из Тибидохса.
– Ишь! Каменная! – громким шепотом, разнесшимся по Залу в полной тишине, укоризненно сказала Ягге.
Великая Зуби и Медузия разом оглянулись на нее.
Таня, хорошо изучившая Гробыню за те четыре года, что они жили в одной комнате, знала, чего на самом деле той стоит теперь держаться. Сегодня обе – и Таня, и Гробыня – не спали всю ночь. Склепова то злилась, то кричала, то прощалась с Пажом, а под конец уже просто рыдала в голос, уткнувшись головой Тане в колени. Они расставались не то чтобы подругами, подругами-то они как раз никогда не были, но чем-то большим: людьми сблизившимися, свыкшимися и хорошо понимающими друг друга. Таня знала, что Гробыня будет писать ей длинные письма. Знала и то, что будет ей отвечать.
Сейчас Гробыня просто была уже обессилена и равнодушна ко всему, точно приговоренный к смерти, отчаявшийся получить помилование и ощущающий неотвратимые шаги палача.
Вперед выступил Сарданапал. Он был взволнован, красен. Оба его уса шевелились, не останавливаясь ни на секунду.
– Мы впервые делаем это, – сурово начал академик. – Впервые отправляем в мир лопухоидов девочку, которая проучилась у нас так долго. Отправляем, не зная, вернется ли она когда-нибудь.
Но другого выхода нет. Закон Древнира не может быть нарушен. Маг может жить только среди магов, а лишившийся магии должен вернуться к обычным людям. Подобное должно существовать среди подобного, а равное среди равного. Этот закон непреложен. Любое отступление от него гибельно.
Гробыня издала громкий судорожный звук – не то плач, не то всхлип, не то стон, не то крик.
Академик с беспокойством оглянулся на нее. Вся его наносная суровость мгновенно исчезла.