– Отчего же вы не сбежали? – снаивничал Юра.
– А какого мне, спрашивается, чёрта бежать? Куда бежать? И что я такое сделал, чтобы мне бежать? Единственное, что водку пил… Так за это у нас сажать еще не придумали. Наоборот: казне доход и о политике меньше думают. Словом, притащили на Шпалерку и посадили в одиночку. Сижу и ничего не понимаю. Потом вызывают на допрос – сидит какая-то толстая сволочь…
– Добротин?
– А черт его знает, может, и Добротин… Начинается как обыкновенно: мы все о вас знаем. Очень, говорю, приятно, что знаете, только если знаете, так на какого же чёрта вы меня посадили? Вы, говорит, обвиняетесь в организации контрреволюционного сообщества. У вас бывали такие-то и такие-то, вели такие-то и такие-то разговоры; знаем решительно все – и кто был, и что говорили… Я уж совсем ничего не понимаю… Водку пьют везде и разговоры такие везде разговаривают. Если бы за такие разговоры сажали, в Питере давно бы ни одной живой души не осталось… Потом выясняется: и, кроме того, вы обвиняетесь в пособничестве попытке побега вашего товарища Солоневича71.
Тут я понял, что вы влипли. Но откуда такая информация о моем собственном доме. Эта толстая сволочь требует, чтобы я подписал показания и насчет тебя, и насчет всяких других моих знакомых. Я ему и говорю, что ни черта подобного я не подпишу, что никакой контрреволюции у меня в доме не было, что тебя я за хвост держать не обязан. Тут этот следователь начинает крыть матом, грозить расстрелом и тыкать мне в лицо револьвером. Ах ты, думаю, сукин сын! Я восемнадцать лет в Советской России живу, а он еще думает расстрелом, видите ли, меня испугать. Я, знаешь, с ним очень вежливо говорил. Я ему говорю, пусть он тыкает револьвером в свою жену, а не в меня, потому что я ему вместо револьвера и кулаком могу тыкнуть… Хорошо, что он убрал револьвер, а то набил бы я ему морду…
Ну на этом наш разговор кончился. А через месяца два вызывают – и пожалуйте: три года ссылки в Сибирь. Ну в Сибирь так в Сибирь, черт с ними. В Сибири тоже водка есть. Но скажи ты мне, ради бога, И. Л., вот ведь не дурак же ты – как же тебя угораздило попасться этим идиотам?
– Почему же идиотам?
И. А. был самого скептического мнения о талантах ГПУ.
– С такими деньгами и возможностями, какие имеет ГПУ, – зачем им мозги? Берут тем, что четверть Ленинграда у них в шпиках служит… И если вы эту истину зазубрите у себя на носу, – никакое ГПУ вам не страшно. Сажают так, для цифры, для запугивания. А толковому человеку их провести – ни шиша не сто́ит… Ну так в чем же, собственно, дело?
Я рассказываю, и по мере моего рассказа в лице И. А. появляется выражение чрезвычайного негодования.
– Бабенко! Этот сукин сын, который три года пьянствовал за моим столом и которому я бы ни на копейку не поверил! Ох, какая дура Е. Ведь сколько раз ей говорил, что она – дура: не верит… Воображает себя Меттернихом72 в юбке. Ей тоже три года Сибири дали. Думаешь, поумнеет? Ни черта подобного! Говорил я тебе, И. Л., не связывайся ты в таком деле с бабами. Ну черт с ним, со всем этим. Главное, что живы, и потом – не падать духом. Ведь вы же все равно сбежите?
– Разумеется, сбежим.
– И опять за границу?
– Разумеется, за границу. А то куда же?
– Но за что же меня, в конце концов, выперли? Ведь не за «контрреволюционные» разговоры за бутылкой водки?
– Я думаю, за разговор со следователем.
– Может быть… Не мог же я позволить, чтобы всякая сволочь мне в лицо револьвером тыкала.
– А что, И. А., – спрашивает Юра, – вы в самом деле дали бы ему в морду?
И. А. ощетинивается на Юру:
– А что мне, по-вашему, оставалось бы делать?
Несмотря на годы неистового пьянства, И. А. остался жилистым, как старая рабочая лошадь, и в морду мог бы дать. Я уверен, что дал бы. А пьянствуют на Руси поистине неистово, особенно в Питере, где, кроме водки, почти ничего нельзя купить и где население пьет без просыпу. Так, положим, делается во всем мире: чем глубже нищета и безысходность, тем страшнее пьянство.
– Черт с ним, – еще раз резюмирует нашу беседу И. А., – в Сибирь так в Сибирь. Хуже не будет. Думаю, что везде приблизительно одинаково паршиво…
– Во всяком случае, – сказал Борис, – хоть пьянствовать перестанете.
– Ну это уж извините. Что здесь больше делать порядочному человеку? Воровать? Лизать сталинские пятки? Выслуживаться перед всякой сволочью? Нет, уж я лучше просто буду честно пьянствовать. Лет на пять меня хватит, а там – крышка. Все равно, вы ведь должны понимать, Б. Л., жизни нет… Будь мне тридцать лет, ну туда-сюда. А мне – пятьдесят. Что ж, семьей обзаводиться? Плодить мясо для сталинских экспериментов? Ведь только приедешь домой, сядешь за бутылку, так по крайней мере всего этого кабака не видишь и не вспоминаешь… Бежать с вами? Что я там буду делать?.. Нет, Б. Л., самый простой выход – это просто пить.
В числе остальных видов внутренней эмиграции есть и такой, пожалуй, наиболее популярный: уход в пьянство. Хлеба нет, но водка есть везде. В нашей, например, Салтыковке, где жителей тысяч 10, хлеб можно купить только в одной лавчонке, а водка продается в шестнадцати, в том числе и в киосках того типа, в которых при «проклятом царском режиме» торговали газированной водой. Водка дешева, бутылка водки сто́ит столько же, сколько сто́ит два кило хлеба, да и в очереди стоять не нужно. Пьют везде. Пьет молодняк, пьют девушки, не пьет только мужик, у которого денег уж совсем нет.
Конечно, никакой статистики алкоголизма в Советской России не существует. По моим наблюдениям, больше всего пьют в Петрограде и больше всего пьет средняя интеллигенция и рабочий молодняк. Уходят в пьянство от принудительной общественности, от казенного энтузиазма, от каторжной работы, от бесперспективности, от всяческого гнета, от великой тоски по человеческой жизни и от реальностей жизни советской.
Не все. Конечно, не все. Но по какому-то таинственному и уже традиционному русскому заскоку в пьяную эмиграцию уходит очень ценная часть людей… Те, кто, как Есенин, не смог, «задрав штаны, бежать за комсомолом»73. Впрочем, комсомол указывает путь и здесь.
Через несколько дней пришли забрать И. А. на этап.
– Никуда я не пойду, – заявил И. А., – у меня сегодня свидание.
– Какие тут свидания, – заорал дежурный, – сказано – на этап. Собирайте вещи.
– Собирайте сами. А мне вещи должны передать на свидании. Не могу я в таких ботинках зимой в Сибирь ехать.
– Ничего не знаю. Говорю, собирайте вещи, а то вас силой выведут.
– Идите вы к чертовой матери, – вразумительно сказал И. А.
Дежурный исчез и через некоторое время явился с другим каким-то чином повыше.
– Вы что позволяете себе нарушать тюремные правила? – стал орать чин.
– А вы не орите, – сказал И. А. и жестом опытного фигуриста поднес к лицу чина свою ногу в старом продранном полуботинке. – Ну? Видите? Куда я, к чёрту, без подошв в Сибирь поеду?..
– Плевать мне на ваши подошвы. Приказываю вам немедленно собирать вещи и идти.
Небритая щетина на верхней губе И. А. грозно стала дыбом.
– Идите вы к чертовой матери, – сказал И. А., усаживаясь на койку. – И позовите кого-нибудь поумнее.
Чин постоял в некоторой нерешительности и ушел, сказав угрожающе:
– Ну сейчас мы вами займемся…
– Знаешь, И. А., – сказал я, – как бы тебе в самом деле не влетело за твою ругань…
– Хрен с ними. Эта сволочь тащит меня за здорово живешь куда-то к чертовой матери, таскает по тюрьмам, а я еще перед ними расшаркиваться буду?.. Пусть попробуют: не всем, а кому-то морду уж набью.
Через полчаса пришел какой-то новый надзиратель.
– Гражданин П., на свиданье…
И. А. уехал в Сибирь в полном походном обмундировании…
Этап
Каждую неделю ленинградские тюрьмы отправляют по два этапных поезда в концентрационные лагери. Но так как тюрьмы переполнены свыше всякой меры, – ждать очередного этапа приходится довольно долго. Мы ждали больше месяца74.
Наконец отправляют и нас. В полутемных коридорах тюрьмы снова выстраиваются длинные шеренги будущих лагерников, идет скрупулезный, бесконечный и, в сущности, никому не нужный обыск. Раздевают до нитки. Мы долго мерзнем на каменных плитах коридора. Потом нас усаживают на грузовики. На их бортах – конвойные красноармейцы с наганами в руках. Предупреждение: при малейшей попытке к бегству – пуля в спину без всяких разговоров…