В середине сороковых годов завязалась переписка между Шарлоттой Бронте и видным английским критиком, будущим теоретиком английского натурализма Генри Льюисом. Восхищенный «Джейн Эйр», он направил Шарлотте Бронте письмо, где, наряду с самыми искренними и высокими похвалами, содержались и критические соображения: Льюис советовал Шарлотте Бронте «остерегаться мелодраматизма и держаться правды». Шарлотте Бронте был неизвестен ее корреспондент. Кто он, она узнала у своего издателя Джорджа Смита уже после того, как отправила ответ. Этот ответ стоит привести: в нем интересны не только мысли Шарлотты Бронте о «правде» в искусстве, интересно и то, как в этих строках проявилась ее личность.
«Вы советуете мне, – писала Шарлотта Бронте, – придерживаться только личного опыта, считая, что я пишу хуже, как только отклоняюсь от него, отдаваясь воле вымысла. Вы говорите: „Подлинный опыт интересен, притом интересен решительно всем“. Может быть, вы и правы. Но разве личный опыт любого из нас не ограничен? И разве автор, опираясь только на свой личный опыт, не рискует повториться и в конце концов стать эгоцентричным? И еще. Наше воображение – великий дар, настоятельно требующий выражения. Неужели мы не должны повиноваться его голосу, когда оно столь красноречиво и громко диктует нам, неужели мы не должны повиноваться его требованиям?»
В другой раз Генри Льюис посоветовал Шарлотте Бронте следовать Джейн Остин и тщательнее «отрабатывать образы», «быть более сдержанной». И на эти поучения он получил гневную отповедь: «Недоумеваю, почему Вам так нравится Джейн Остин. Что побудило Вас писать, что Вы предпочли бы стать автором „Гордости и предубеждения“, а не автором „Томаса Джонса“ или романов Скотта?.. Я прочла „Гордость и предубеждение“, и что я нашла там? Точное воспроизведение обыденных лиц, ухоженные сады с подметенными дорожками и нежными цветами. Но ни одного яркого образа! Ни одного дикого ландшафта. Там нет свежего воздуха, голубых, суровых скал. Мне не хотелось бы жить среди этих дам в их элегантных, но огражденных от жизни домах… Вы советуете мне запомнить, что Остин не поэтесса, не обладает ни „чувством“, ни красноречием, и предлагаете „научиться признавать в ней величайшего художника, величайшего создателя человеческих характеров“… Но может ли быть великий художник глух к поэзии? Если Остин, как Вы говорите, лишена поэзии, то она, возможно, разумна, реалистична, может быть, более реалистична, чем правдива, но великой она быть не может». Переведя эти суждения и оценки из плана эмоционального в план теоретический, можно сказать, что Шарлотта Бронте отстаивала право писателя на преувеличения, предпочитала власти реальности власть воображения. По этой логике она, конечно, должна была бы предпочесть Диккенса Теккерею, но в действительности все оказалось наоборот. Не Диккенса, но Теккерея она считала первым английским писателем, его портрет висел в ее доме в Хоуорте; ему, как уже говорилось, она посвятила второе издание «Джейн Эйр». Ее привлекали интеллектуальность прозы Теккерея, сдержанность, которую он проявлял в изображении чувства, лаконичность и точность стиля. Иными словами, ее влекли черты, которые у нее самой как у художника отсутствовали. Конечно, во всем этом есть парадокс: не любила Остин, но боготворила Теккерея, хотя Остин и Теккерей очень близки. Объективно была ближе к Диккенсу, его школе, субъективно ощущала себя ученицей Теккерея. Парадоксы иногда, оттого что они парадоксы, лучше помогают увидеть суть явления. И может быть, не столь нелепо утверждение, что психологическая проза, мастером которой был зрелый Теккерей, автор «Ньюкомов», «Виргинцев», немалым обязана романтику – Шарлотте Бронте. Наверное, романтическое начало «раскрепостило» Шарлотту Бронте и «помогло» ей изобразить в романах бурную, а подчас и излишне откровенную, как полагали некоторые блюстители морали ее времени, жизнь сердца.
Хотя Шарлотта Бронте в запале и возражала Генри Льюису, призывавшему ее основываться на собственном опыте при создании образов, на практике, возможно не отдавая себе в этом отчета, она следовала его советам. Опыт несчастливого, трудного детства в доме матери, в школе, где было не только голодно и холодно, но и по-настоящему страшно, где у нее на глазах гибли сестры и близкие подруги, позволил Шарлотте Бронте создать убедительные, волнующие в своей правдивости образы детей. И, даже раскрывая такую романтическую тему, как любовь, страсть, она если сама не шла по пути реалистической эстетики, то уже наметила путь для будущих художников-реалистов. Вот что писала последовательница Генри Льюиса Джордж Элиот о Шарлотте Бронте, которой, по ее собственным словам, была многим обязана: «Я только что вернулась к реальному миру, меня окружающему. Читала „Городок“ – еще более удивительную книгу, чем „Джейн Эйр“. Сила ее почти сверхъестественная».
Творчество Шарлотты Бронте – это и образец того, что может произойти с романтизмом, когда он должен существовать на пуританской почве. Ей, дочери сельского пастора, претила яркая, ослепительная красота. Возможно, поэтому все ее писаные красавицы – Бланш Ингрэм, Джорджиана Рид, Джиневра Фэншоу – лишены сердца. Ей ближе и понятнее внешняя невзрачность, которая скрывает красоту души, и ее настоящие героини – гувернантки, учительницы – обитают в самых что ни на есть неромантических слоях общества. С другой стороны, морализаторский дух тоже оказался усилен именно романтизмом, с его приверженностью к контрастам, противопоставлениям. По природе своего нравственного чувства Шарлотта Бронте дидактик: каждый характер, каждый жизненный эпизод, каждый поступок, важный или малозначительный, видится ею как арена борьбы греха и добродетели. Она – эдакая Жанна д’Арк, презирающая авторитеты, не боящаяся косых взглядов великосветских дам, смело пеняющая самому Теккерею, который, с ее точки зрения, слишком светский, слишком суетный и тщеславный.
«Помню трепетное, хрупкое создание, маленькую ладонь, большие честные глаза. Пожалуй, главной чертой ее характера была пылкая честность. Помнится, она дважды призвала меня к ответу за то, в чем усмотрела отступление от принципов… Хоть лондонская жизнь была ей внове, она вошла в нее, ничуть не поступившись своим независимым, неукротимым духом, она творила суд над современниками, с особой чуткостью улавливая в них заносчивость и фальшь. Она мне показалась очень чистым, возвышенным и благородным человеком. В ее душе всегда жило великое, святое уважение к правде и справедливости».
Такой Шарлотта Бронте запомнилась Теккерею, и такой замечательный в своей правде, искренности и щемящей грусти образ писательницы он нарисовал на страницах «Последнего очерка» – по сути дела, некролога, который он написал на смерть автора «Джейн Эйр», потрясенный ее ранней, такой безжалостной кончиной.
Может быть, о Шарлотте Бронте думал Л. Н. Толстой, когда писал: «В художественном произведении главное душа автора… Женщина нет-нет да и прорвется, выскажет самое тайное души, оно-то и нужно. Женщина не умеет скрывать, а мужчина выучится литературным приемам, и его уж не увидишь из-за его манеры».
Е. Гениева
Глава I. Левиты[1]
За последние годы на севере Англии появилось великое множество младших священников; особенно посчастливилось нашей гористой местности: теперь почти у каждого приходского священника есть один помощник, а то и больше. Надо полагать, что они сделают немало добра, ибо они молоды и энергичны. Но мы собираемся вести повествование не о последних годах, мы обратимся к началу нашего столетия; последние годы подернуты серым налетом, выжжены солнцем и бесплодны; забудем же о знойном полудне, погрузимся в сладостное забытье, в легкую дремоту и в сновидениях увидим рассвет.