Но со мной он был намного строже:
– Знаешь ли ты, что людей побивали камнями за то, что ты делаешь?
Вера, задыхающаяся в строгих рамках закона, рождала мертвое слово.
– Когда же ты женишься, Иисус? Погляди на Мойшу, Рама и Кеседа: у них у всех уже есть дети. И твои братья уже сделали меня бабушкой. Чего ты ждешь? – спрашивала мать.
Я ничего не ждал и даже не думал о женитьбе.
– Иисус, поторопись. Пришло время остепениться.
«Остепениться!» Она тоже верила в мое будущее примерного семьянина! Как и все остальные в деревне, мать считала, что меня влекло к женщинам!
Назаретский обольститель… Из-за того что меня видели подолгу прогуливающимся с той или другой девушкой, все решили, что у меня множество любовных связей. И должен признать, что я любил бывать в компании женщин, а они с удовольствием общались со мной. Но мы не прятались в кустах или на чердаках, чтобы теснее прижаться друг к другу, мы разговаривали. Мы не делали ничего предосудительного. Мы разговаривали. Женщины правдивее, искреннее мужчин: слетающие с их уст слова идут от сердца.
Мойша всегда усмехался, встречая меня:
– Никогда не поверю, что вы не делаете ничего этакого!
– И все же поверь. Мы говорим о жизни, о наших грехах.
– Да, да… Когда мужчина говорит женщине о своих грехах, то обычно ради того, чтобы добавить к ним еще один.
Мать проявляла все большее беспокойство:
– Когда ты женишься? Не окончишь же ты дни старым холостяком? Ты что, не хочешь иметь детей?
Я действительно не хотел иметь детей, я не считал себя готовым к отцовству, я по-прежнему ощущал себя сыном. Как я смогу протянуть руку ребенку? И куда его поведу? И что ему скажу?
Но родственники продолжали настаивать: почему ты не женишься?
Тогда-то и появилась Ревекка.
Улыбка Ревекки рассекла пространство и вонзилась мне в душу, парализовав, залив щеки краской, высушив язык во рту. Она овладела мною мгновенно. Я стал ее добычей. Чем она очаровала меня? Своей иссиня-черной косой? Белой кожей, нежной, как лепесток вьюна? Спокойными зелено-желтыми глазами, манящими, словно прохладные тенистые кущи в жаркий полдень? Танцующей походкой? Стройным и гибким телом, которое играло со мной в прятки, то выглядывая из-под туники, то исчезая? Мне стало ясно: Ревекка была женщиной из женщин, все они воплотились в ней, но она превосходила их всех, она была единственной.
Мне даже не пришлось ухаживать за ней. За меня говорили глаза… Мы полюбили друг друга, лишь обменявшись взглядами.
Наши семьи быстро подметили нашу страсть и поощряли нас. Ревекка была не из Назарета. Она жила в Наине, в семье богатых оружейников. Моя мать пролила слезу радости, когда увидела, что я потратил свои сбережения на покупку золотой брошки: наконец у ее сына появились обычные желания.
Однажды вечером я решил объясниться Ревекке в любви.
Я повел ее в харчевню на берегу реки. Там под липами на прохладной террасе, освещенной масляными лампами, влюбленных ждали уставленные яствами столы.
Догадываясь о моих намерениях, Ревекка нарядилась ярче обычного. Драгоценные подвески обрамляли ее лицо, словно крохотные светильники, предназначенные озарять ее и только ее.
– Подайте, пожалуйста!
Старик и ребенок в лохмотьях тянули к нам грязные мозолистые ладони:
– Подайте, пожалуйста!
Я вздохнул. На сердце у меня стало горько.
– Придите попозже, – сухо сказала Ревекка.
Старик и ребенок с почтительным поклоном отошли в сторону.
Наш стол начали накрывать. Угощение было прекрасно, рыба и мясо, украшенные зеленью, радовали глаз.
Старик и ребенок сидели на берегу реки и с завистью смотрели, как мы пируем. Старика гнали все присутствующие, но он запомнил слова Ревекки, велевшей подойти позже. Он в нетерпении ждал знака, чтобы приблизиться. Его слезящиеся глаза жгли меня, и мне было трудно не смотреть в его сторону.
Ревекка пила вино и словно купалась в счастье. Она смеялась каждому моему слову. А я, поддавшись этому любовному опьянению, считал, что мы отныне стали центром мира, что еще никогда на земле не было столь юной, столь пылкой, столь прекрасной пары.
Когда подали сладости, я подарил Ревекке брошь. Очаровала ли ее драгоценность или мой поступок? Из ее глаз потекли слезы.
– Я безмерно счастлива, – чуть слышно произнесла она.
Расплакался и я. Заливаясь слезами, мы слились в страстном объятии.
– Подайте, пожалуйста.
Голодные старик и ребенок вернулись и снова тянули к нам руки. Ревекка зло вскрикнула и позвала хозяина. Она была возмущена тем, что нельзя спокойно поужинать. Я не осмелился противоречить ей. В это мгновение я мечтал только о Ревекке и желал сжимать в объятиях ее прекрасное тело.
Хозяин харчевни, размахивая тряпкой, прогнал старика с ребенком.
Ревекка улыбнулась мне.
Голодные старик и ребенок растаяли в ночи.
Я посмотрел на тарелки, полные недоеденных яств, глянул на золотую брошь, подаренную Ревекке, подумал о нашем счастье и будто окаменел.
На землю спускалась холодная ночь.
– Я провожу тебя.
На следующее утро я разорвал помолвку.
Все осуждали меня. Но я никому ничего не объяснил, не уступил даже мольбам матери. А тем более мольбам Ревекки.
В тот вечер на берегу реки в любовном восторге, который толкал нас друг к другу, я понял, как глубоко себялюбиво счастье. Счастье обособляет, загоняет в замкнутое помещение, заставляет закрыть ставни, забыть о других, возводит непреодолимые стены. Счастливый видит мир в ложном свете, и в этот вечер счастье показалось мне невыносимым.
Счастью я предпочел любовь. Но не ту любовь, которую испытывал к Ревекке, любовь могучую и требовательную. Я больше не хотел любви единоличной, я желал любви вселенской. Я должен был сохранить любовь к несчастному старику и голодному ребенку. Я должен был одарить любовью тех, кто не был столь красив, столь умен, столь весел, чтобы привлекать к себе людей. Я должен был полюбить нелюбимых.
Я не был создан для счастья. А не будучи создан для счастья, не был создан и для женщин. Ревекка невольно преподала мне урок. Через полгода она вышла замуж за красивого земледельца из Наина, став ему верной, любящей женой.
– Бедный мальчик, как можно быть таким умным и делать такие глупости? – повторяла моя мать. – Я совсем не понимаю тебя.
– Мама, я не создан для обычной жизни.
– А для чего ты создан, боже, для чего? Если бы отец твой был с нами… Чего ты хочешь?
– Не знаю. Ничего серьезного не произошло. Мне не суждено вступить в брак.
– И какова же твоя судьба, бедный мой мальчик? Какова она? Если бы твой отец был с нами…
Был бы я в этом саду, надеясь на смерть и страшась ее, останься в живых отец? Решился бы я?
Продолжая заниматься плотницким делом, я стал в Назарете своего рода мудрецом, к которому втайне от раввина приходили за советом растерявшиеся люди. Я помогал односельчанам выбираться из тяжелых ситуаций.
Друг моего детства Мойша потерял старшего сына. В нашей деревне редко видели мужчину, оплакивающего своего ребенка, ибо отцы, сознавая непрочность человеческой жизни, старались не очень привязываться к своим малолетним отпрыскам.
Потрясенный Мойша укрылся в моей мастерской.
– Почему он умер? Ему было всего семь лет.
Бедный Мойша, зажмуривший глаза в попытке сдержать слезы, мой маленький Мойша, страдавший так, словно волосы на его голове обратились в иглы и пронзили череп. Он не мог смириться с этой смертью, он бунтовал:
– Почему он умер? Такой юный? Он даже не согрешил, не успел. Это несправедливо.
Несправедливость… Его разум страдал: он хотел понять, но был не в силах осознать произошедшее.
– Почему Бог забрал его? Может ли существовать Бог, убивающий детей?
Я с нежностью успокаивал Мойшу:
– Не пытайся понять непонятное. Чтобы выжить в этом мире, надо отказаться от понимания того, что выше тебя. Нет, смерть не несправедлива, поскольку ты не знаешь, что такое смерть. Тебе известно только то, что она лишила тебя сына. Но где он? Что он чувствует? Не надо возмущаться: успокойся, перестань рассуждать, надейся. Ты не знаешь и никогда не постигнешь Промысла Божия. Ты знаешь только то, что Бог любит нас.