– Это можно, в нашем обычае! – спокойно сказал Данила и поклонился гостям: – Благодарим-с, господа!
– Сатана кабацкая! – отвернулся от него поручик. – Идем, Демидов, отсюда!
Оба вышли из кабака. На востоке яснело сизое небо. Запоздалые тройки уныло стояли у подъезда. Из-за угла выбежал Филатка и пожаловался Демидову:
– Батюшка, почитай, все спустили! Эти сатаны умеют подчистую господ потрошить! – Он взглянул на восток и часто закрестился: – Спаси, господи, нас от цыганской любви! Она, как пламень, пожрет все, а после нее только и остается один пепел да пустой кошелек!
– Слышишь, Демидов? – сказал поручик, забираясь в карету. – Твой холоп, поди, и не знает, что есть возвышенное чувство? Ах, любовь, любовь! – вздохнул он и зычно закричал ямщику: – Погоняй!
Над Санкт-Петербургом стояла синяя дымка. Дорога еще была пустынна, и в свежести осеннего утра особенно грустно заливались бубенцы под дугой…
5
Всю неделю колобродил Демидов с однополчанами.
После бурно проведенной ночи он до полудня отсыпался, затем приказывал закладывать карету и снова выбывал в город.
Столичные увеселения увлекали старых и молодых. Вся петербургская знать восторгалась новым балетом «Шалости Эола», в котором пластикой и грацией танца пленял знаменитый танцовщик ле Пик. Демидов, который досель не видел ни балета, ни театра, был ошеломлен. Разве мог он пропустить хотя бы одну постановку и не полюбоваться на привлекательных русских балерин Наточку Помореву и Настюшу Барилеву? Что могло быть очаровательнее этих созданий? И как можно было не сделать им презента и не увлечься? На Царицыном лугу имелся театр, а в нем подвизалась русская вольная труппа. Крепостной певчий Ягужинского – Михайло Матинский написал и поставил презабавную оперу «Гостиный Двор». Все роли игрались актерами до слез уморительно. После театра Свистунов непременно увозил Демидова в злачные места, в которых так умело опустошались господские кошельки…
Напрасно Данилов приступал к Николеньке с уговорами – ничто не действовало. Демидов презрительно выслушивал тирады управителя и, махнув рукой, отговаривался:
– Все сие известно издавна! Запомни, Данилов: настоящее веселье бывает в младости, и на мое счастье выпали великие капиталы батюшки!
– Да нешто их по ресторациям да по цыганам проматывать надо? Капитал всему хозяин. Без него и заводы станут…
Только от дьячка Филатки не было избавления. Он не отставал от Николеньки, всюду его сопровождая. Не успеет Демидов и рот раскрыть, а дядька уже громоздится на козлах. На все протесты господина у него находился один ответ:
– И, батенька, ругайте не ругайте, все равно не оставлю вас. Мне доверено ваше драгоценное здоровье, и я в ответе за него!
Когда экипаж трогался, он толкал кучера в бок:
– Ты, парень, небось все перевидал в столицах, а я родился в лесу и молился колесу. А бабенки и тут – бывают впрямь хороши, только вся беда – худы телом. Тьфу, прости господи, Вавилон здесь, и у доброго человека голова закружится, глядя на все это.
Кучер – плечистый мужик, в синей поддевке и в круглой шапочке с павлиньими перьями, свысока разглядывал Филатку:
– Ты бы, пономарь, хоть лоскут с шеи скинул. Стыд на людях тряпицу носить.
– Да нешто это тряпица? – возмущался Филатка. – Это шейный платок, притом заветный. Сибирская зазноба поднесла!
– Ну-ну, хватит врать! Какая дура ухватится за тебя! Одна ершиная бородка стоит алтын, да рубль сдачи! – насмешливо разглядывал кучер тощую растительность на хитрой мордочке дьячка.
Управителя санкт-петербургской конторы Данилова сильно тревожило поведение демидовского наследника.
– Закружил, завертел! С цепи сорвался малый. Не сходить ли к светлейшему, – одна надежда и спасение. Приструнит, не посмотрит, что Демидов!
Он всерьез подумывал добраться до Потемкина и просить угомонить не в меру расходившегося Демидова.
Николенька так разгулялся, так свыкся с поручиком Свистуновым, что на все махнул рукой. Столичные увеселения целиком захватили его, и в полк он больше не являлся. В эти дни его увлекли разные прелестницы. Все они нравились и одновременно не нравились ему. Назойливые, бесстыдные и жеманные, они отталкивали его своею бесцеремонностью и опустошенностью. Среди них только одна цыганка Грушенька запечатлелась сильно. Но Грушенька была «предмет» Свистунова…
«Эх, мне бы ее! – с досадой думал он. – Я бы уволок ее в уральские горы».
Но тут в памяти вставал грозный батюшка, и Демидов остывал…
В одно туманное утро Николенька и Свистунов возвращались домой с очередной попойки. Лихая тройка пронесла их по шоссе, кони прогремели копытами по мосту через Фонтанку-реку и вынесли в Коломну. Впереди, среди! оголенной рощицы, высилась церквушка Покрова. Из высоких стрельчатых окон лился бледный свет лампад.
– Стой! – крикнул Свистунов кучеру. – Давай, брат Демидов, зайдем в церквушку. К Богу потянуло…
Следом за поручиком Николенька вошел в притвор. Там, в полутьме, мерцали одинокие восковые свечечки. Было тихо, благостно. После шумной ночи Демидов сразу окунулся в другой мир. Тут, в притворе, он увидел потемневшую картину Страшного суда: рогатых дьяволов и грешников, влекомых в огонь… А рядом с устрашающей иконой, склонив головку, в полумраке стояла хорошенькая монашка с кружкой на построение храма. Золотистые блики от восковых свечей падали на ее лицо. Николенька взглянул в большие глаза сборщицы, и по сердцу прошла жаркая волна.
– Как тебя звать? Откуда ты? – тихо спросил он.
Монашка подняла холодные глаза, они блеснули, как синеватые льдинки.
– Инокиня Елена, – с достоинством отозвалась она и протянула кружку. – Пожертвуйте, сколько в силах!
Чудеснее всякой музыки показался ее голос Николеньке. Он поспешно полез в карман.
– Эх и хороша голубка! С огоньком, шельма! – бесцеремонно взял ее за приятный подбородок Свистунов.
Монашка изо всей силы ударила поручика по руке:
– Не смей, барин!
– О-о! – удивленно взглянул на нее гвардеец. – Гляди, Демидов, и зубки есть! Хороша порода!
Николенька не слушал друга. Строгость сборщицы ему была приятна. Он открыл кошелек и все золотые, которые берег до случая, со звоном опустил в кружку. Глаза монашки расширились от изумления, и руки чуть-чуть задрожали от волнения.
– Вот, Аленушка, все тебе отдал! И сердце готов! – ласково сказал он.
– Спасибо, барин. Только я не Аленушка, а инокиня Елена! – сдержанно сказала она. – А сердце свое добрым делам отдайте!
– Дай я тебя поцелую! – осмелел вдруг Николенька и потянулся к ней.
Монашка заслонила лицо кружкой и пригрозила:
– Гляди, матушке Наталии пожалуюсь…
– А что нам твоя матушка, если мы самого черта не боимся! – рассмеялся Свистунов и попытался поймать ее за руку. – Милая Аленушка, будь сговорчивей!
Со страхом глядя на красивых гвардейцев, монашка отступила в церковь. Они тоже вошли под своды храма. Две старушки стояли у колонн и шевелили бескровными губами. Дребезжащий голос попика наполнял пустынную храмину. Монашка легкой походкой прошла вперед и опустилась перед образом. Она ни разу не оглянулась, впилась взором в икону. Стараясь не бряцать шпорами, гвардейцы, томясь, долго стояли в углу.
– Хороша шельма! – с молитвенным выражением на лице шепнул Свистунов. – О Господи!.. – Он часто закрестился, возвел очи ropé и завздыхал: – Пресвятая Богородица, сколько соблазнов рассеяно на человеческом пути в юности… Ей-ей, она получше моей Грушеньки…
– Перестань! – сердито обрезал Николенька. – Аленушка про меня писана. Заклинаю тебя, не мешай!
– Боже, спаси меня и помилуй! – нарочито громко, покаянно взмолился Свистунов…
Что творилось в эту минуту в душе молодой сборщицы, – больше всего волновало Николеньку. Впервые в его жизни сердце защемило сладкой любовной тоской. Синие глаза Аленушки покорили его своей безмятежностью. Разбивая очарование, поручик возмущенно прошептал другу: