– Гм, – сказал Барышников, – надо подумать. А ты что тут, Митрич?
– Да так я, скуки ради. Старуха моя от водяной болезни померла. Поил, поил ее, голубушку, настоем из черных тараканов – знатец один советовал – а она, царство ей небесное, вся водой и взнялась. Теперь один, как перст. Скучно. То к ней на могилку схожу, то в Александро-Невский монастырь – ко гробнице приснопамятного благодетеля моего императора Петра Федоровича… Ох-тих-ти…
– Иди ко мне служить. И тебе хорошо будет и мне честь – бывший императорский лакей при моей особе.
Огромная бородища Митрича зашевелилась от кривой улыбки. Он снял шляпу – лысина засияла под солнцем – и низко поклонился Барышникову:
– Премного благодарен вам, батюшка. Да ведь стар я.
– А я и не буду утруждать тебя больно-то. У меня лакей молодой есть. А ты станешь главным. Я тебе форму справлю с такими галунами, что ты и при дворце-то не нашивал. У тебя медали-то есть?
– А как же, батюшка, четыре штучки-с… А сверх того офицерский крест. Вся грудь увешана.
– Ну, стало быть, не надо лучше! Беру тебя!
– Сам государь изволил приколоть мне крестик-то. Оба мы с ним пьяненькие тогда были. Он говорит: «Я, говорит Митрич, люблю тебя… как папашу своего… На-ка, грит носи. Да смотри, береги меня пуще». И при сих словах изволил снять крест со своея груди и мне приколоть. А вот я и уберег его… Ловко уберег благодетеля… – Митрич отвернулся замигал засопел, по его щекам покатились слезы.
– Не тужи. У меня тебе не хуже будет У меня в намерении такие дела заворачивать, что ахнут все.
– Премного благодарствую Я в согласьи.
Старуха Юсупова остановилась возле места, где продавали привезенных негров – под видом отдачи их в услуженье богатым вельможам. Во дворец Юсуповых как раз требовались два негра. Был у них один, но состарился, да кроме того граф Шереметев имеет у себя четырех негров а Юсуповым в чем бы то ни было отставать от Шереметевых не хотелось Старуха сторговала двух негров одного плечистого средних лет богатыря, другого – лет тринадцати мальчика с печальными глазами. Она заплатила высокую сумму, втрое превышавшую цену за хорошего русского слугу. Княгиня с внуками села в подкатившую за ней карету, поручив лакею с полицейским доставить негров на дом в рябике.
По ее отъезде разыгралась сцена, заставившая многих даже и видавших виды случайных зрителей содрогнуться. Старуха Юсупова не знала, что ей придется навеки разлучить отца с сыном. Если б она это знала, она купила бы вместе с мальчиком и отца его или же отказалась бы от покупки сына Когда отец, уже седоватый, но мускулистый, плотный человек, увидал, что его сына уводят, а он остается и, может быть будет продан где-нибудь в другом государстве, он бросился к плачущему детищу; сын повис на его шее и замер Белки огромных глаз отца засверкали, толстые губы скривились в страшную гримасу, обнажив ряд белейших, как саксонский фарфор, зубов. Он обнял сына, и вся его коренастая фигура напряглась, как бы приготовившись к защите этого тихого мальчика, единственной его радости в жизни.
– Бери! – И лакей с полицейским подошел вплотную к мальчику.
Отец, скрежеща зубами, принялся отчаянно что-то выкрикивать гортанным голосом и изо всех сил отлягиваться от лакея. Затем он обрушил на голову полицейского такой сокрушительный удар кулаком, что тот слетел с ног, вторым ударом он разбил лицо лакея. А когда на чернокожего набросились матросы, он расшвырял их и с диким воплем бросился в Неву. Его кинулись спасать, подплыли на двух лодках, вытащили за шиворот, но он, выхватив из кармана бритву, на глазах у сына перерезал себе горло. Со всех сторон сбегались люди. Толпа враз воспламенилась, как подожженный стог сухого сена.
– Видали, братцы? Иноземец жизнь свою решил!.. Стало, не сладко и ему доспелось.
– На чужбине, братцы, он… В чужой стране… Пожалеть человека надо.
– Хоть он и черный, а душа-то у него, может статься, побелей, чем у иного барина.
– А вот ужо поглядим, какова у наших бар душа!.. Грудины-то им вспорем!
– Мало им крепостных-то своих, так из-за морей ищут потехи ради!
– Накажет их за это господь батюшка!
– Да еще как накажет-то!.. Цари им мирволят да потворствуют, а всевышнего не купишь!
Всех сильнее шумели набежавшие строительные рабочие, барская челядь, мастеровые.
4
Артель землекопов вместе со своим старостой, долгобородым Провом Лукичом, и подрядчиком пришагала, наконец, к двухэтажному каменному дому на Сенной. Подрядчик вытер платком вспотевший загривок и повел артель в полуподвальное помещение. Комната хотя и большая, но для тридцати душ довольно тесная; потолок – рукой достать, стены сырые, два небольших оконца. Нары в два ряда, скамьи, стол – вот и все убранство.
– А печка-то где же? Как же хлебы-то выпекать да обед варить станем? – спросил староста. – Мы без печки не согласны.
– Не будет печки, мы лопаты в руки да и были таковы, – зашумела артель.
– Ну ладно, не орите, – сказал подрядчик. – Я кирпич предоставлю, а печника найдете сами.
На том и порешили. Подрядчик объявил распорядок:
– На работу, ребята, становиться в пять утра, с работы уходить в девять вечера, перерыв на обед – два часа.
– Ой-ой-ой! – зачесали землекопы в затылках, – Стало, это сколько же часов на тебя пуп-то надрывать? Эй, Лукич, а ну смекни.
Староста, пригибая к ладони пальцы и пошевеливая губами, сказал:
– Выходит, ребятушки, четырнадцать часов чистых… Много, хозяин.
– Много и есть… Да ты сдурел! – закричала артель. – Сквозь сутки, что ль, работать. Эй ты, мохнорылый черт! Не согласны мы без прибавки…
– Я вам прибавлю, окаянные! – зашумел на крикунов подрядчик, – Я вам так прибавлю, что своих не узнаете…
– Ну, так уж и не прогневайся, – раздались голоса, – Уж в таком разе так и работать тебе станем: разов десяток землю колупнем да и за раскур!
– А это вот на что? – сказал подрядчик, угрожающе потряхивая жилистым кулаком. – Ахну – зубы счакают. А нет – в часть да портки долой, только говори, где чешется.
Артель присмирела. Подрядчик ушел.
Корявая тетка Матрена достала из кошеля завернутую в чистый платок икону богоматери, достала молоток с гвоздями, приложилась к иконе, забрала в рот гвозди и полезла прибивать образ в передний угол. Она трудилась с иконкою, а тридцать человек, разинув рты, смотрели на нее. Староста командовал: «Выше, ниже, правей чуток… Ладно, колоти!» Когда икона была водружена, все стали креститься на нее, вздыхать.
Староста послал Матрену на рынок купить чего-либо поснедать всухомятку. А под вечерок пускай она всех собирает в баню. После же бани, всем скопом, пойдут в трактир горяченького попить – как он называется… чай, что ли? Да и водочки можно будет пропустить по махонькой.
Матрена ушла. Лукич сел, вынул из сундучка записную книгу, чернильницу с гусиным пером и счеты.
– Садись, ребята. Надо нам расход-приход смекнуть, – сказал он и надел грубой работы очки. – Значит, милые, робить мы будем с первого числа майя до Покрова, всего пять месяцев. Договоренная плата наша – по сорок копеек на день. Это в месяц ложится, выключая праздники, за двадцать пять ден… – он стал щелкать на счетах костяшками, – в месяц, стало быть, ложится десять рублев ровно. А за все пять месяцев на кажинную душу набегает по полсотне рубликов. Верно?
Все присмирели, внимательно вслушиваясь в речь вожака. Напряженная тишина нарушалась лишь мерным похрапыванием спавшего на нарах пьяного Митьки.
– На прохарченье сколько класть, ребята?
– Клади по три целковых на месяц с рыла, – сказал молодой паренек с заячьей губой, – по два пятака на день.
– Больно жирно! – замахали на него руками. – Клади, Лукич, по рублю на месяц.
– По рублю мало, ребята, – проговорил староста. – Давайте по два целковых, а там видно будет, можно и убавить.
Дальнейшие разговоры показали, что из пятидесяти рублей всего заработка каждый должен уплатить своему барину пятнадцать рублей оброка да два рубля в месяц на харч – то есть десять рублей за все пятимесячное рабочее время.