– Ну, вы шутите.
– Нисколько.
– Вы перестали быть самим собой.
– Верно. Это с каждым случается время от времени.
– Но что послужило причиной, Ит?
– Не знаю. Может быть, мне надоело стоять за прилавком.
– Давно пора.
– Скажите, вам действительно по душе Мэри?
– Конечно. Почему вы спрашиваете?
– Казалось бы, вы совсем не… ну, в общем, вы с ней очень разные.
– Понятно, что вы хотите сказать. И все-таки она мне по душе. Я просто люблю ее.
– Я тоже.
– Везет же людям.
– Я знаю, что мне повезло.
– Не о вас речь, а о ней. Что ж, пойду варить свою бурду. А насчет карт я еще подумаю.
– Только не откладывайте, надо ковать железо, пока горячо.
Она вышла, постукивая каблуками, ее подбористый зад пружинил, точно резиновый. Я ее никогда не видел до этого дня. Сколько, наверно, есть людей, на которых я всю жизнь смотрю и не вижу. Даже подумать страшно. И опять – в скобках. Когда двое встречаются, каждый в чем-то изменяет другого, так что в конце концов перед вами два новых человека. Может быть, это значит… Нет, к черту, это слишком сложно. О таких вещах я решил думать только ночью, когда не спится. Меня напугало, что я не отпер лавку вовремя, забыл. Это все равно что оставить свой платок на месте преступления или, скажем, очки, как в том знаменитом чикагском деле. Что кроется за этим? Какое преступление? Кто убийца и кто убитый?
В полдень я приготовил четыре сандвича с сыром и ветчиной, положил салат и майонез. Сыр и салат, сыр и салат, лезьте на дерево, кому дом маловат. Два сандвича я отнес вместе с бутылкой кока-колы к боковой двери банка и вручил Джою.
– Ну, нашли ошибку?
– Нет еще. Все глаза проглядел, честное слово.
– Отложили бы уж до понедельника.
– Нельзя. Банковское дело любит точность.
– Иногда, если перестанешь ломать голову, тут тебя и озарит.
– Это я знаю. Спасибо за сандвичи. – Он приподнял верхний ломтик хлеба, проверяя, положил ли я салат и майонез.
Торговать бакалеей в канун Пасхи – это, как сказал бы мой августейший и невежественный сын, «мертвое дело». Но произошли два события, которые, во всяком случае, доказывали, что где-то глубоко-глубоко во мне и в самом деле совершается перемена. Ни вчера, ни позавчера я бы, наверно, не вел себя так, как повел сегодня. Представьте себе, что вы перебираете образцы обоев и вдруг перед вами развернули совершенно новый узор.
Сперва в лавку заявился Марулло. Его жестоко мучил артрит. Он то и дело сгибал и разгибал руки, точно атлет-гиревик.
– Как дела?
– Так себе, Альфио. – Никогда раньше я его не называл по имени.
– В городе сегодня пусто…
– Что же вы не говорите «мальчуган»?
– Мне казалось, ты этого не любишь.
– Напротив, Альфио, очень даже люблю.
– Все разъехались. – Видно, плечи ему жгло, как будто в суставы был насыпан горячий песок.
– Когда вы перебрались из Сицилии сюда?
– Давно. Сорок лет назад.
– И с тех пор ни разу там не были?
– Ни разу.
– Почему бы вам не съездить туда в гости?
– Зачем? Все теперь там по-другому.
– И вам не интересно посмотреть?
– Да нет, не очень.
– А родные у вас есть?
– Как же, брат и его дети, и у детей уже тоже есть дети.
– Что ж, вам совсем не хочется повидать их? Он посмотрел на меня так, как я, должно быть, смотрел на Марджи, – точно в первый раз увидел.
– С чего это ты вдруг, мальчуган?
– Тяжело смотреть, как этот артрит мучает вас. В Сицилии ведь тепло. Может, там у вас поутихнут боли.
Он подозрительно покосился на меня:
– Что с тобой случилось?
– А что?
– Ты сегодня не такой, как всегда.
– А! Узнал одну приятную новость.
– Уж не собрался ли ты уходить от меня?
– Пока еще нет. Если бы вы надумали ехать в Италию, не беспокойтесь, я вас дождусь.
– А что за новость?
– Не хочу говорить до поры до времени. Это ведь дело такое… – Я покрутил рукой в воздухе.
– Деньги?
– Не исключено. А в самом деле, Альфио, человек вы богатый. Прокатились бы, пусть там в Сицилии поглядят, что такое богатый американец. И на солнышке бы погрелись. А лавку можете спокойно оставить на меня. Вы сами это знаете.
– Так ты не думаешь уходить?
– Да нет же, черт возьми. Вы меня достаточно знаете, разве я способен вас подвести?
– Тебя словно подменили, мальчуган. Что с тобой?
– Я же вам сказал. Поезжайте, понянчите bambinos[10].
– Я теперь там чужой, – сказал он, но я почувствовал, что посеял в его душе тень чего-то – посеял крепко. И уже не сомневался, что вечером он придет в лавку и станет проверять книги. Подозрительный, сволочь.
Не успел он уйти, явился – точь-в-точь как накануне – коммивояжер «Б.Б.Д. и Д.».
– Я не по делу, – сказал он. – Просто собрался до понедельника в Монток. Вот и решил зайти по дороге.
– Очень кстати, – сказал я. – Мне как раз нужно вам кое-что отдать. – И протянул ему бумажник, откуда торчали двадцать долларов.
– Это вы зря. Сказал же я вам, что пришел не по делу.
– Возьмите!
– Как мне вас понимать?
– В наших местах так скрепляют договор.
– Но что случилось, вы обиделись?
– Ничуть не бывало.
– Так почему же?
– Возьмите! Торги еще не окончены.
– Господи, неужели Вэйландс предложил больше?
– Нет.
– Кто же, черт побери?
Я всунул двадцатидолларовую бумажку в его нагрудный карман, за уголок платка.
– Бумажник я оставлю себе, – сказал я, – он мне нравится.
– Послушайте, я не могу предложить другой цены, пока не снесусь с главной конторой. Подождите хотя бы до вторника. Я вам позвоню. Если вы услышите «Говорит Хью», знайте, что это я.
– Звоните, мне ваших денег не жаль.
– Но вы подождете, как я прошу?
– Подожду, – сказал я. – Увлекаетесь рыбной ловлей?
– Только в дамском обществе. Пробовал пригласить в Монток Марджи – конфетка, а не дамочка! Какое там! Напустилась на меня так, что я не знал, куда деваться. Не понимаю я женщин.
– Да, они все чудней и чудней становятся.
– Золотые ваши слова, – сказал он как-то по-старомодному. Он был явно озабочен. – Ничего не предпринимайте до моего звонка, – сказал он. – Господи, а я-то думал, что имею дело с наивным провинциалом.
– Я не намерен обманывать доверие хозяина.
– А, чушь. Вы просто хотели увеличить ставку.
– Я просто отказался от взятки, если вам так хочется называть вещи своими именами.
И вот вам доказательство, что во мне что-то изменилось. Я сразу вырос в глазах этого субъекта, и мне это понравилось. Даже очень понравилось. Прохвост решил, что мы с ним одного поля ягоды, но я покрупнее.
Перед самым закрытием лавки позвонила Мэри.
– Итен, – начала она, – ты только на меня не сердись…
– За что, моя былинка?
– Понимаешь, она такая одинокая, и мне… словом, я пригласила Марджи к обеду.
– Ну что же.
– Так ты не сердишься?
– Да нет же, черт возьми!
– Не чертыхайся. Завтра Пасха.
– Ах, кстати. Почисть свои перышки. Мы завтра в четыре часа идем к Бейкерам.
– К ним домой?
– Да, мы приглашены к чаю.
– Мне придется идти в костюме, который я сшила для пасхальной службы.
– Прекрасно, лопушок.
– Так ты не сердишься за Марджи?
– Я тебя люблю, – сказал я.
И я в самом деле люблю ее. Очень люблю. И помню, я тут же подумал, каким сукиным сыном может иногда быть человек.
Глава 5
С Вязовой улицы я свернул на дорожку, вымощенную щебнем, но посредине дорожки остановился и окинул взглядом старый дом. Я смотрел на него с особым чувством. Мой дом. Не Мэри, не отцовский, не Старого шкипера, а мой. Могу продать его, могу поджечь, а могу ничего с ним не делать.
Не успел я подняться на третью ступеньку, как дверь распахнулась и на меня обрушился Аллен с криком:
– А где «Пике»? Ты принес «Пике»?
– Нет, – сказал я. Но (чудо из чудес!) он не разразился воплями негодования и обиды и не стал призывать мать в свидетели, что я же ему обещал.
Он только горестно охнул и поплелся прочь.
– Добрый вечер, – сказал я его удаляющейся спине, и он остановился и повторил «Добрый вечер» так, как будто это было иностранное слово, которое он только что выучил.
Мэри вышла в кухню.
– Ты постригся, – сказала она. Любую перемену во мне она объясняет или температурой, или стрижкой.
Примечания
1
Известный английский архитектор XVIII века, испытавший в своем творчестве сильное влияние античной архитектуры.
2
Американский просветитель, живший в XVIII веке.