Схватка шла не на жизнь, а на смерть, ожесточенная, с особой ненавистью. Бандиты против бандитов, на миг подумалось Тачине, но тут же она отбросила это, и лишь одна мысль владела ею: Стоунхорн!..
Дрожа в облепившей тело мокрой разорванной одежде, Тачина раскрыла свой перочинный нож. Если уж над ней попытаются надругаться, она будет защищаться, а если не сможет себя защитить, она этого не переживет.
Перестрелка на момент приостановилась. Потом раздался резкий свист — это был сигнал врагов Стоунхорна. Кто-то взвизгнул:
— Свинья! Предатель!
В ответ прозвучал выстрел.
И снова поднялась стрельба. Стоунхорн отвечал неторопливо, экономно. По выкрикам и звукам выстрелов Тачина представила себе картину боя: очевидно, двое или трое держали его под постоянной угрозой, а кто-то пытался обойти и убить.
И в подтверждение ее мыслей у входа в небольшую ложбинку, где она сидела, появился человек. И хотя Тачина в ночи не могла видеть цвета его одежды, она тотчас поняла, что это был белый, в коричнево-красной рубашке, которого она видела в аэропорту Нью-Сити.
Когда перед ним оказалась Тачина, этому красно-клетчатому пришла в голову иная, более подлая, хотя и не такая уж хитрая, мысль:
— Хе! Стоунхорн, иди сюда! Эй, шляпа, у меня тут твоя голубка…
Тачина поняла, что она теперь должна послужить приманкой для своего мужа.
И она поднялась, чтобы действовать. Она не собиралась покоряться.
— Минутку, минутку! — в той же игривой тональности ответила она. — Сейчас я подам тебе на завтрак Рогатый Камень!
Но тот, видно, решил продолжить окружение и прошмыгнул мимо.
Тачина воткнула нож в землю и, чтобы помочь мужу, отважилась действовать иначе.
Словно рысь, она прыгнула «клетчатому» сзади на шею. Он, не ожидая такого, под ее весом и напором потерял равновесие и свалился на землю. Револьвер он выронил и не успел опомниться, как Квини завладела оружием, а обращаться с ним она научилась еще на ранчо отца. И как только бандит поднялся, она прицелилась:
— Руки вверх!
Тот не подчинился, она выстрелила. Он упал.
И тут, откуда только это взялось, у Тачины вырвался пронзительный победный клич ее предков.
Короткий похожий крик раздался в ответ. Значит, Стоунхорн жив и, кажется, ему удалось еще раз сменить свою позицию. Его противники на какой-то миг в недоумении замолчали, и снова продолжилась перестрелка.
Наконец все стихло. Потом в тишине послышался негромкий свист. Он был не резок, даже мелодичен. Лошадь зашевелилась, помчалась галопом, наверняка к своему хозяину.
Инеа-хе-юкана в эту ночь Тачина больше не видела. Тишина стояла над размытой дорогой, распластанной травой, сломанными деревьями, ручьями с глинистой водой… и над убитыми.
Тачина размышляла с тем холодным расчетом, с каким она обычно размечала помещение для картин. Если страсть — лицо интуиции, ее проявление, то с этим все в порядке.
Стоунхорн ускакал прочь. Он не сказал ей больше ни слова, — может быть, ничего больше сказать и не мог, если он кого-нибудь еще преследовал. Но она его жена, и, значит, он может быть уверен, что она с достаточной решимостью будет соответственно действовать. Тачина могла бы попытаться посмотреть убитых, но это ей просто не пришло в голову.
В ненастную ночь бандиты замышляли чудовищное преступление, и были за это наказаны смертью. Это казалось ей совершенно простым и ясным, и то, что произошло здесь, никого никак не касается, кроме как Инеа-хе-юкана и ее — Тачины. Надо только радоваться, что в этом деле ничего больше не надо расследовать, и можно легко вздохнуть, что такие бандиты больше никому не угрожают.
Тачина выбросила револьвер; насколько смогла, привела в порядок мокрую порванную одежду и поднялась на холм, стараясь оставлять поменьше следов своими мокасинами.