А я Голубянка мексиканская, добавила Блисс. Выглядит довольно мило. Жутко, конечно, но смотреть меня ведь никто не заставляет. В любом случае, это просто имя. Он может звать нас А и Б, или по порядковым номерам, без разницы. Откликайся, но не делай вид, что оно стало частью тебя. Так будет легче.
Легче?
Ну да! Помни, кто ты на самом деле, и думай, будто играешь роль. Если начнешь воспринимать это как нечто свое, тебе грозит кризис идентичности. А кризис идентичности, как правило, ведет к нервному срыву. А нервный срыв в наших условиях ведет
Блисс.
Что?.. Думаю, ей хватит духу. Она до сих пор не заплакала, а все мы знаем, что он делает, когда заканчивает рисунок.
Точно как Хоуп, только гораздо смышленее.
Так к чему ведет нервный срыв?
Пройдись по коридорам. Только не на полный желудок.
* * *
Вы только что прошли по коридору, напоминает Виктор.
С закрытыми глазами.
Так что же было в коридорах?
Вместо ответа Инара допивает остатки кофе и смотрит на него так, словно намекает, что ему следует знать, что к чему.
В наушнике снова раздается треск.
Рамирес только что звонила из больницы, говорит Эддисон. Она отправит снимки тех, кого врачи позволят сфотографировать. Есть совпадения по спискам пропавших. Если считать тех, кто в морге, идентифицированы около половины девушек. Но у нас проблема.
Что за проблема?
Инара внимательно смотрит на него.
Одна из девушек из влиятельной семьи. Она называет себя Равенной, но отпечатки пальцев принадлежат Патрис Кингсли.
Пропавшая дочь сенатора Кингсли?
Инара откидывается на спинку стула. Все это явно ее забавляет. Непонятно только, что тут может быть веселого. Ситуация грозит обернуться настоящим кошмаром.
Сенатора уже поставили в известность? спрашивает Виктор.
Еще нет, отвечает Эддисон. Рамирес хотела сначала предупредить нас. Представь себе, Вик, с каким отчаянием сенатор Кингсли разыскивала свою дочь. Глупо рассчитывать, что она не вмешается в расследование.
А если это произойдет, о той конфиденциальности, какую они могли обеспечить этим девушкам, придется забыть. Их лица появятся во всех газетах от Восточного до Западного побережья. А Инара Виктор устало трет глаза. Если сенатор узнает, что у них есть малейшие подозрения насчет этой девушки, она не успокоится, пока не будет выдвинуто обвинение.
Передай Рамирес, чтобы молчала до последнего, говорит он Эддисону. Нам нужно время.
Принял.
Напомни, когда она пропала?
Четыре с половиной года назад.
Четыре с половиной года?
Равенна, произносит Инара, и Виктор переводит на нее взгляд. Никто не забывает, сколько времени провел там.
Почему?
Это все меняет, верно? Если сенатор вмешается.
Вас это тоже коснется.
Конечно, коснется. Как же иначе?
Она все знает. Виктору неприятно думать об этом. О деталях она, скорее всего, не догадывается, но знает, что они подозревают ее в некоей причастности. Хановериан старается истолковать этот насмешливый взгляд, чуть вздернутые уголки губ. Как-то спокойно она воспринимает эти новые сведения.
Вас это тоже коснется.
Конечно, коснется. Как же иначе?
Она все знает. Виктору неприятно думать об этом. О деталях она, скорее всего, не догадывается, но знает, что они подозревают ее в некоей причастности. Хановериан старается истолковать этот насмешливый взгляд, чуть вздернутые уголки губ. Как-то спокойно она воспринимает эти новые сведения.
Значит, пора сменить тему разговора, иначе можно и вовсе лишиться влияния.
Вы говорили, что девушки в квартире стали вашими первыми друзьями.
Инара садится чуть ровнее.
Ну да, отвечает она осторожно.
Почему?
Потому что прежде у меня не было друзей.
Инара.
Девушка интуитивно реагирует на интонацию в его голосе и в этот момент чем-то напоминает его дочерей. Она слишком поздно осознает свою реакцию и теперь выглядит недовольной.
Вы свое дело знаете У вас есть дети?
Три дочери.
И тем не менее посвятили себя покалеченным детям.
Я посвятил себя спасению покалеченных детей, поправляет Виктор. Добиваюсь правосудия для них.
Вы действительно считаете, что им есть дело до правосудия?
А вы так не считаете?
Нет, не считаю. От правосудия в лучшем случае нет толку. И этим ничего не исправить.
Вы бы повторили это, если б в детстве добились справедливости?
Вновь эта полуулыбка исполненная горечи, мимолетная.
И в чем же мне следовало добиваться справедливости?
Я живу своей работой. Вы же не думаете, что я не опознаю покалеченного ребенка, если посадить его передо мной?
Она склоняет голову, признавая его правоту, потом закусывает губу и вздрагивает.
Не совсем так. Я скорее безнадзорное дитя, а не покалеченное. Я плюшевый мишка, собирающий пыль под кроватью, но не одноногий солдатик.
Он улыбается и отпивает из кружки; кофе быстро остывает. Она готова продолжать. Каким бы сложным это ни казалось Эддисону, Виктор в своей стихии.
В каком смысле?
* * *
Иногда смотришь, как люди женятся, и с каким-то безразличием понимаешь, что детей, рожденных в этом браке, ждет жизнь, полная дерьма. Это факт. Не дурное предчувствие, а мрачная уверенность, что этим двоим лучше не заводить детей. И они, конечно же, заведут.