В коридоре встретившийся мне дежурный медик сказал, что опасность миновала, что молодая сила взяла свое.
Успокоенный добрым медиком, я пришел к себе на квартиру. Закурил сигару, сигара как-то плохо курится, я бросил ее, вышел на бульвар. Всё что-то не так, всё чего-то недостает для радости. Я пошел в Академию, зашел к Карлу Павловичу, его нет дома. Выхожу на набережную, а он стоит себе у огромного сфинкса и смотрит, как по вскрывшейся Неве скользит ялик с веселыми пассажирами и за ним тянется длинная тоненькая серебряная струйка.
Что, вы были у меня в мастерской? спросил он меня, не здороваясь.
Не был, отвечал я.
Пойдемте.
И мы молча пошли в его домашнюю мастерскую. В мастерской застали мы Липина. Он принес с свежими красками палитру и, усевшись в спокойные кресла, любовался еще не высохшим подмалевком портрета Василия Андреевича Жуковского. При входе нашем бедный Липин соскочил, переконфузился, как школьник, пойманный на месте преступления.
Спрячьте палитру, я сегодня работать не буду сказал Карл Павлович Липину и сел на его место. По крайней мере, полчаса молча смотрел он на свое произведение и, обращаясь ко мне, сказал:
Взгляд должен быть мягче. Его стихи такие мягкие, сладкие. Не правда ли?
И, не дав мне ответить, продолжал:
А знаете ли вы назначение этого портрета?
Не знаю, отвечал я.
Еще минут десять молчания. Потом он встал, взял шляпу и проговорил:
Пойдемте на улицу, я расскажу вам назначение портрета.
Выйдя на улицу, он сказал:
Я раздумал, об этих вещах не рассказывают прежде времени. Притом же я вполне уверен, что вы не любопытны, прибавил он шутя.
Если вам так хочется, сказал я, пусть это останется загадкой для меня.
Только до другого сеанса. Ну, что ваш протеже, лучше ли ему?
Начал приходить в себя.
Стало быть, опасность миновала?
По крайней мере, так медик говорит.
До свидания, сказал он, протягивая руку Зайду к Гальбергу Едва ли он, бедный, встанет, прибавил он грустно, и мы расстались.
Меня чрезвычайно заинтересовал этот таинственный портрет. Я издалека догадывался о его назначении, и как ни сильно хотелось мне убедиться в истине моей догадки, однако я имел столько мужества, что даже и не намекнул о ней Карлу Великому. Правда, в одно прекрасное утро сделал я визит В. А. Жуковскому, под предлогом полюбоваться сухими контурами Корнелиуса и Петра Гессе{135}, а на самом деле, не проведаю ли чего о таинственном портрете. Однако ж, я ошибся.
Кленц, Валгалла, Пинакотека{136} и вообще Мюнхен заняли всё утро, так что даже о Дюссельдорфе не было помянуто ни одного слова, а портрета просто на свете не существовало.
Восторженные похвалы германскому искусству незабвенного Василия Андреевича были прерваны приходом графа М. Ю. Виельгорского.
Вот вина и причина теперешних хлопот ваших, сказал Василий Андреевич, указывая на меня графу.
Граф с чувством пожал мне руку. Я сделал уже проект на вопрос, как вошел слуга и проговорил какую-то незнакомую мне превосходительную фамилию. Я нашел свой проект неудобоисполнимым, раскланялся и вышел, как говорится, с носом.
А между тем молодое здоровье брало свое. Ученик мой, как тот сказочный пресловутый богатырь, оживал и крепчал не по дням, а по часам. Он в какую-нибудь неделю после двухнедельной горячки стал на ноги и ходил, придерживаясь за свою койку, но так скучно и невесело, что я, невзирая на наставление медика не говорить с ним об отвлеченных предметах, спросил его однажды:
Ты здоровеешь, тебе весело, чего же ты скучаешь? Я не скучаю, мне весело, но я не знаю, чего мне хочется Мне хотелось бы читать.
Я спросил у медика, можно ли ему дать читать что-нибудь.
Не давайте, тем более чтения серьезного.
Что же мне с ним делать? Сиделкой его я не могу быть, а более помочь ему нечем.
В этом тяжелом раздумье вспала мне на память «Перспектива» Альберта Дюрера{137} с русским толкованием, которую я во время оно изучал, изучал, да и бросил, не добравшись толку. И странно, я вспомнил о путанице Альберта Дюрера и совсем забыл о толковом прекрасном курсе линейной перспективы нашего профессора Воробьева. Чертежи этого курса перспективы у меня были в портфели (правда, в беспорядке). Я собрал их и, сначала посоветовавшись с медиком, отдал их ученику своему вместе с циркулем и треугольником и тут же прочитал ему первый урок линейной перспективы. Второй и третий уроки перспективы мне уже нечего было толковать ему: он как быстро выздоравливал, так быстро и понимал эту математическую науку, не знавши, впрочем, четырех правил арифметики.
Уроки перспективы кончились. Я просил старшего медика выписать его из больницы, но медик гигиенически растолковал мне, что для окончательного излечения ему необходимо еще пробыть под медицинским надзором по крайней мере месяц. Скрепя сердце я согласился.
В продолжение этого времени часто я встречался с Карлом Павловичем, видел раза два или три портрет Василия Андреевича после второго сеанса. В разговоре с Карлом Павловичем замечал неумышленные намеки на какой-то секрет, но, не знаю почему, я сам отстранял его откровенность. Я как будто чего-то боялся, а между прочим почти угадывал секрет.