Не знаю, ответил я.
Сегодня Губер (переводчик «Фауста»){125} обещал мне достать билет на «Хитану», пойдемте.
В таком случае пошлите своего Лукьяна к Губеру, чтобы он достал два билета.
Не сбегает ли этот малый? сказал он, показывая на моего протеже.
И очень сбегает, пишите записку.
На лоскутке серой бумаги он написал итальянским карандашом: «Достань два билета. К. Брюллов». К этому лаконическому посланию я прибавил адрес, и Меркурий мой полетел.
Что это у вас, модель или слуга? спросил он, показывая на затворяющуюся дверь.
Ни то ни другое, отвечал я.
Физиономия его мне нравится не крепостная.
Далеко не крепостная, а между тем Я не договорил, остановился.
А между тем, он крепостной? подхватил он.
К несчастью, так, прибавил я.
Барбаризм! прошептал он и задумался. После минуты раздумья он бросил на пол сигару, взял шляпу и вышел, но сейчас же воротился и сказал:
Я дождусь его: мне хочется еще взглянуть на его физиономию, и, закуривая сигару, сказал: Покажите мне его работу.
Кто вам подсказал, что у меня есть его работа?
Должна быть, сказал он решительно.
Я показал ему маску Лаокоона, рисунок оконченный, и слепок Микель-Анджело, только проложенный. Он долго смотрел на рисунки, т. е. держал в руках рисунки, а смотрел Бог его знает, на что он смотрел тогда.
Кто его господин? спросил он, подняв голову. Я сказал ему фамилию помещика.
О вашем ученике нужно хорошенько подумать. Лукьян обещался угостить меня ростбифом, приходите обедать.
Сказавши это, он подошел к двери и опять остановился:
Приведите его когда-нибудь ко мне. До свидания! И он вышел.
Через четверть часа возвратился мой Меркурий и объявил мне, что они, т. е. Губер, хотели сами зайти к Карлу Павловичу.
А знаешь ли ты, кто такой Карл Павлович? спросил я его.
Знаю, отвечал он, только я его никогда в лицо не видел.
А сегодня?
Да разве это он был? Он.
Зачем же вы мне не сказали, я хоть бы взглянул на него, а то я думал, так просто какой-нибудь господин. Не зайдет ли он к вам еще когда-нибудь? спросил он после некоторого молчания.
Не знаю, сказал я и начал одеваться.
Боже мой, Боже мой! Как бы мне на него хоть издали посмотреть! Знаете, продолжал он, я, когда иду по улице, всё об нем думаю и смотрю на проходящих ищу глазами его между ними. Портрет его, говорите, очень похож, что на «Последнем дне Помпеи»?
Похож, а ты все-таки не узнал его, когда он был здесь. Ну, не горюй, если он до воскресенья не зайдет ко мне, то в воскресенье мы с тобой сделаем ему визит. А пока вот тебе билет к мадам Юргенс: я сегодня дома не обедаю.
Сделавши такое распоряжение, я вышел.
В мастерской Брюллова я застал В. А. Жуковского и М. Ю. графа Виельгорского. Они любовались еще не оконченной картиной «Распятие Христа», писанной для лютеранской церкви Петра и Павла. Голова плачущей Марии Магдалины уже была окончена, и В. А. Жуковский, глядя на эту дивную плачущую красавицу, сам заплакал и, обнимая Карла Великого, целовал его, как бы созданную им красавицу.
Нередко случалось мне бывать в Эрмитаже вместе с Брюлловым. Это были блестящие лекции теории живописи, и каждый раз лекция заключалась Теньером и в особенности его «Казармой». Перед этой картиной надолго, бывало, он останавливался и после восторженного, сердечного панегирика знаменитому фламандцу говаривал:
Для этой одной картины можно приехать из Америки.
То же самое можно теперь сказать про его «Распятие» и в особенности про голову рыдающей Марии Магдалины.
После объятий и поцелуев Жуковский вышел в другую комнату. Брюллов, увидевши меня, улыбнулся и пошел за Жуковским. Через полчаса они возвратились в мастерскую, и Брюллов, подойдя ко мне, сказал, улыбаясь: Фундамент есть. В это самое время дверь растворилась, и вошел Губер, уже не в путейском мундире, а в черном щегольском фраке. Едва успел он раскланяться, как подошел к нему Жуковский и, дружески пожимая ему руку, просил его прочитать последнюю сцену из «Фауста», и Губер прочитал. Впечатление было полное, и поэт был награжден искренним поцелуем поэта. Вскоре Жуковский и граф Виельгорский вышли из мастерской, и Губер на просторе прочитал нам новорожденную «Терпсихору», после чего Брюллов сказал:
Я решительно не еду смотреть «Хитану».
Почему? спросил Губер.
Чтобы сохранить веру в твою «Терпсихору».
Как так?
Лучше веровать в прекрасный вымысел, нежели
Да ты хочешь сказать, прервал его поэт, что мое стихотворение выше божественной Тальони. Мизинца, ногтя на ее мизинце не стоит, Богом тебе божусь! Да, я чуть было не забыл: мы сегодня у Александра едим макароны и стофатто с лакрима-кристи. Там будет Нестор, Миша etc., etc., и, в заключение, Пьяненко. Едем!
Брюллов взял шляпу.
Ах, да! Я и забыл продолжал Губер, вынимая из кармана билеты: вот тебе два билета, а после спектакля к Нестору на биржу (так в шутку назывались литературные вечера Н. Кукольника).
Помню, отвечал Брюллов и, надевая шляпу, подал мне билет.
И вы с нами? сказал Губер, обращаясь ко мне. И я с вами, ответил я.
Едем! сказал Губер, и мы вышли на коридор. Лукьян, затворяя двери, проворчал:
Вот тебе и ростбиф!