Зачем ты евреев жалеешь? Мы на них трудились, пока они в городах жили.
Я не евреев жалею, отвечаю, я людей жалею.
А мне людей не жалко, говорит Ванька, мне детей жалко, которые за проволокой. Гады-немцы! Давай немецкую машину обворуем. Немецкие машины в селе у нас на ночевку останавливаются, а шофера в кабине спят. Брезент разрежем, в кузов залезем и наберем немецкой жратвы из почтовых посылок.
Так он фантазирует, а я о своем думаю, слушаю его вполуха, тем более звон от полицаева удара не проходит. Пока ехали, начало смеркаться, небо посинело, вокруг все почернело и слилось в одно. Села тогда огоньками не светили, электричества не было, горели каганцы, которые еле в хате мрак разгоняли. Да и светомаскировка соблюдалась по немецкому приказу, окна рядном завешивали. Когда вечер не месячный, то тьма ровная, как сажа. Но тепло и тихо. У нас на юго-западе в летнее время вечера очень тихие. Передал я Ваньке вожжи, слез с повозки.
Ты что задумал? спрашивает Ванька.
Ничего я не задумал, отвечаю, что тут задумаешь? Езжай, говорю, сам, а я пешком пойду, пройтись хочется.
Остался я один, сел на землю, сижу без мыслей, потому что придумать ничего не могу. Смотрю: в темноте надо мной что-то мягко летает. Понял: кожан это, летучая мышь. У нас таких зверюшей ненавидят, стараются убить, особенно хлопцы. А я люблю и мышей, и лягушек. Недаром ведь в сказках красивые женщины превращаются не только в лебедей, но и в лягушек. Вспомнил я, что моя прабабушка Текля, когда утешала меня после обид от злых моих братьев и сестер, ныне умерших, от безразличия матери и жестокости батька, говорила о таких зверушках, которые обижены людьми. И захотелось мне самому стать такой зверушкой, хотя тем кожаном, что мягко летает сейчас надо мной. Но как недоступно, как невозможно с моими костлявыми ногами и руками, даже если б я не был хромой, с моим людским неловким телом вот так мягко летать в темноте! И в тот момент я понял, как ужасна судьба тех, кто рождается людьми. Вся людская злоба оттого, что люди несчастней любой букашки, любого кожана, умеющих получать удовольствие от данной им жизни, пока их не раздавили ногой или не убили камнем. Только в моменты сильной любви, когда все остальное, людское, становится безразличным, мы приближаемся к совершенству букашки, лягушки или летучей мыши. Однако сильная любовь не всякому дана и длится недолго, пока учащенно, по-птичьи, стучит сердце и рассудок наш перестает быть грузом, постоянно нам мешающим летать.
Поднявшись с земли, я пошел назад к кирпичному заводу, точно так же как полетела бы птица или летучая мышь без всякого плана и расчета, а просто как кружит селезень над местом, где упала подстреленная уточка.
Пришел я, несмотря на хромоту, довольно быстро. Впрочем, отъехали мы с Ванькой километра два, не более. Однако когда подходил, то уже не был птицей, уже смотрел напряженно на мелькающие фонарики и слышал голоса-команды. Звучала и немецкая, и украинская речь. Однако украинская речь не местная, а более лающая, отрывистая, я бы сказал онемеченная. «Западенцы», понял я, и безвыходная тоска окончательно овладела мной. Я знал, что нашу местную полицайню немцы используют в делах второстепенных: по охране, по конвоированию. Местный хулиган может и ударить, может и убить, если разъярится. Однако, когда предстоит настоящий, военный расстрел, тут используют западенцев, пришедших с немцами из тех самых мест, куда мы сейчас едем. Из Здолбунова, из-под Львова, из-под Ровно, со Станиславщины, из полуевропейской, ополяченной, омадьяренной, онемеченной Украины. Вот один в одного, сухие, вороненые, горбоносные, с мадьярскими усиками из дивизии СС «Галичина» цепью расположились вокруг завода. Черные гимнастерки, синие пилотки, на рукаве трезубец. Через каждый метр галичанин-эсэсовец, оставив лишь проход перед воротами. А из ворот одна за другой выезжают черные крытые машины. Выехала пошла на поворот и к шоссе, на поворот и к шоссе. Но были и советские газики, открытые полуторки, на которых люди лежали вповалку под ногами у сидящих вдоль бортов эсэсовцев. Все движение происходит в полутьме, лишь фары вспыхивают и фонарики. Вдруг с одной такой полуторки поднялся человек из кучи лежавших, сорвал с себя кепку и бросил ее мне. Не знаю, почему он так сделал, может, потому, что я единственный из всех стоящих у ворот не в форме был. Кепка упала прямо к моим ногам, и я успел заметить перед тем, как полуторка скрылась, сделав поворот, что эсэсман этого человека сбил ударом назад, в лежачее положение. Я поднял кепку, но тут же подбежал галичанин и вырвал ее.
Пан, сказал я, не дожидаясь злого вопроса галичанина (я понял: если не опережу галичанина рассказом о себе, то будет хуже), пан, сказал я, Чубинец моя фамилия. Я из соседнего села Чубинцы.
Галичанин вытащил из ножен армейский кинжал, вспорол подкладку, ощупал козырек. Он думал, в кашкете записка.
Чому жид тоби свого кашкета кынув? спросил галичанин.
Не знаю, ответил я.
А ты що, хлопець, спросил он помягче, наверно приняв меня за сельского дурачка, ты за одягом прыйшов?