Хайль Гитлер! крикнул Дубок, едва сходка началась, и вытянул вперед правую руку.
Хай Гитлер, согласились многие крестьяне, в том числе тетка Степка, может, при Гитлере будет лучше.
Паны начальники сказали: рекомендуем пана Чубинца. Но поскольку у нас Чубинцов более чем полдеревни, то уточнили пана Олексу Чубинца. То есть того же самого, что и колхозом руководил. Он не хотел, боялся, что наши придут посадят. Забегая вперед, скажу, так оно и случилось, хоть жена его орденоноска и орден свой сохранила. Сначала его в колхозный сейф прятала, а потом в землю закопала.
Вообще, чувство радости первых месяцев сорок первого года все время омрачалось у многих страхом: вот наши вернутся накажут за такую радость. Однако прежде наших наказывать начали сами немцы. С рассвета выходи в поле буряки полоть. С буряками у нас, кстати, всегда торопились, поскольку осень хоть и сухая, теплая, к ноябрю лишь пасмурная, но бывают и ранние заморозки, что ведет к гибели части урожая свеклы и картофеля. И осадков летом достаточно, но к осени маловато, что вредно отражается на озимых. Чтоб разобраться в этих местных проблемах, приезжал немецкий агроном, походил по полям с Олексой Чубинцом, посидел в правлении, и принято было рациональное решение: заменить постановления, указы, трудодни, ордена передовикам просто немецким надсмотрщиком с нагайкой. Немец грубый, ни слова не понимает ни по-русски, ни тем более по-украински. А раз не понимает, чуть что бьет. Там, где советский уполномоченный еще предварительный выговор делает, он уже бьет. Однажды тетка Степка пришла, на спине опухоль и рубец от нагайки.
За что? спрашиваю.
За то, что на работу красный сарафан надела.
Я позднее еще более убедился и на своей шкуре, и на чужой: любой немец при желании мог кого угодно из населения за что угодно ударить, покалечить, убить и ему ничего за это не было. И пожаловаться некому. Да тетка Степка и не собиралась жаловаться, поскольку к тому времени жила с окруженцем, прятала его в погребе. А Миколу Чубинца, ее мужа, на второй же день войны в армию призвали, и где он ныне находился, было неизвестно.
Фронт быстро через Чубинцы прошел, а потом еще долго, до самой зимы, по одиночке шли окруженцы. Окруженец, который у тетки Степки жил, был ранен в руку, и рана долго не заживала, хоть тетка Степка ему руку парила и прикладывала к ране траву. Однако без дела сидеть он не мог, как-то приспособился каганцы из бутылочек делать, и тетка Степка их на продукты меняла. Мне такой каганец весьма пригодился. Именно при его дымном свете я вечерами писал, дорабатывал «Рубль двадцать». А днем возчиком в артели работал вместе с другим коллегой-напарником Ванькой Чубинцом, косоглазым парнишкой не вполне нормального развития. Я хромой, он косой. Мне дети кричат: «Рубль двадцать», ему «Косой, побит колбасой». Чем не напарники. И работа вначале была неплохая порченую свеклу, гнилую картошку отвезти на свиноферму, навоз убрать и вывезти на огороды. Сами убирали, сами грузили, а вилами и лопатой я орудовать умел, не разучился, поскольку был сельским от рождения. Однако раз получаем в правлении разнарядку: сделать две ходки на свиноферму, а третью в направлении села Кривошеинцы и разгрузиться у кирпичного завода. Спрашиваю:
Зачем на кирпичный завод, тем более ныне не работающий, порченую свеклу и гнилую картошку везти? Зачем семь километров туда и семь обратно лошадей гонять?
Там побачите, отвечает Олекса Чубинец, явно сам недовольный.
Но что ж поделаешь, он тоже, как и мы, человек подневольный. Приказали выполняй.
Приезжаем к Кривошеинцам, смотрим: у кирпичного завода немцы и полицаи стоят, колючая проволока снаружи натянута. Въехали в ворота запах ужасный. И сразу мне вспомнилась коллективизация, когда один человек умирал на глазах у другого так же просто, как в обычное время он на глазах у другого жил. И вспомнилась непередаваемая вонь черного поноса с кровью, а также розоватой кишечной рвоты-слизи.
Смотрю за вторым рядом колючей проволоки черная толпа. Мне показалось, все в черное одеты и взрослые, и дети, потому что среди толпы было много детей. Конечно, одеты они были по-разному, однако от такой обстановки обман зрения все в черном, как недострелянная большая стая ворон и воронят копошится.
Я, кстати, ворон люблю. Умная птица, самая к человеку недоверчивая, хоть рядом с человеком живет. И вот смотрю я у второго ряда колючей проволоки, за которой, как мне вообразилось, сброшенное с деревьев на землю раненое воронье трепещет, тоже люди стоят немцы и украинские наши полицаи.
Разгружайся, Чубинец! весело кричит полицай Дубок, бывший секретарь комсомольской организации. Бросай корм жидам! Не все же им жареных петушков жевать. Когда мы в коллективизацию умирали, они в городе пайки получали.
Начали мы порченую сырую свеклу и картошку вилами за проволоку бросать, а евреи налетали, хватали и тут же грызть начинали. Друг у друга вырывали. Одни немцы смеются, другие наоборот брезгливо отворачиваются: «Юдише швайн», говорят.
Не знаю почему, местных евреев какое-то время содержали на кирпичном заводе и даже кормили их овощами. Я так понимаю: общих инструкций тогда еще не было и специальных приспособлений для истребления этой нации тоже еще не придумали. Поэтому в каждой местности поступали по-своему.